Сказка на ночь - Самуил Аронович Лурье

названием «Левиафан») – от кого повесть, от кого статья, и никакого никому гонорара, весь барыш – великому критику. Но теперь возникла идея получше. Имея оборотный капитал, можно было завести новый журнал. В котором Белинский писал бы, что хочет, печатал, кого хочет (ясно, что гениальных друзей), получал бы денег, сколько хочет.

Так все удачно сложилось, все необходимое было в наличии. Во-первых, груда первоклассных материалов («Левиафан»); во-вторых, высококвалифицированный менеджер (каким уже проявил себя Некрасов; кстати, Белинский нашел у него и поэтический талант); в-третьих, творческий коллектив из самых ярких русских писателей; в-четвертых, харизматический лидер. А теперь намечалась, в-пятых, и финансовая база в виде сотен душ этого замечательного Толстого (хотя Панаев планировал и свое долевое участие: решился продать лес).

И летом 1846 года Панаевы и Некрасов отправились к Толстому в гости: обсудить детали, заодно и поохотиться на дупелей, а Eudoxie пусть разливает чай.

Поохотились действительно славно и договорились обо всем. И вскоре приобрели пребывавший в анабиозе петербургский журнал «Современник» и в 1847 году пустили его в ход.

Правда, Григорий Толстой оказался обыкновенным фанфароном, не дал ни копейки, так что Панаеву пришлось продать не только лес, но и деревню.

И передавать редакцию Белинскому оказалось неразумно. Некрасов считал: это было бы все равно что расписаться в политической неблагонадежности, да и просто – никто не позволит. И долю в прибыли выписывать умирающему нелепо, разбирайся потом с вдовой. Белинский действительно умирал – и в 1848 году умер. Панаеву тоже никакого пая не досталось, верней – неудобно стало насчет него спрашивать, поскольку выяснилось, что Некрасов и Авдотья Яковлевна, что называется, любят друг друга, и теперь они с Панаевым (предполагалось и прибавление) – одна семья, с общим бюджетом, в коммунальной, стало быть, квартире.

Как это выяснилось и устроилось – рассказано (пересочинено) опять же в романе «Что делать?». Дескать, Лопухов сам уговорил Кирсанова и сам развеял предрассудки Веры Павловны.

(«– Муча себя, ты будешь мучить меня.

– Так, мой милый; но ведь ты будешь страдать, если я уступлю этому чувству, которое – ах, я не понимаю, зачем оно родилось во мне! я проклинаю его!

– Как оно родилось, зачем оно родилось, – это все равно, этого уже нельзя переменить. Теперь остается только один выбор: или чтобы ты страдала – и я страдал через это; или чтобы ты перестала страдать – и я также».)

Чернышевский вообще симпатизировал Авдотье Яковлевне. Хотя как сам кое-кому после говорил:

– Невозможная она была женщина.

На самом-то деле она просто была принципиальная. Но принцип у нее был один: не отказывать себе ни в чем. И она никогда им не поступалась.

У Некрасова принципов было несколько разных.

Жизнь этой странной семьи протекала как сплошной скандал. То он занеможет и всю Россию заставит его оплакивать, пока Авдотья Яковлевна не найдет толкового врача, способного отличить от горловой чахотки тривиальный сифилис. То ее потянут к суду за кражу больших денег у близкой подруги, а Некрасову платить, да еще терпеть от Герцена презрительную брань.

Любовь и деньги шли темными волнами – прибывали, убывали. Обходя Панаева.

Пока Некрасов с его как бы женой мирился и ссорился, разъезжался и съезжался в Париже и в Риме – и сочинял про все про это стихи для «Современника», – Иван Иванович редактировал журнал и вообще занимался исключительно литературой. Попивал – но слегка, насколько позволяли гонорары. Вообще – приближаясь к пятидесяти, окончательно присмирел. Говорил, прикладывая руку к груди: я человек со вздохом.

– Я знаю, что мои писания с точки зрения высшей, с художественной точки рассматривать нельзя, да я и не имел никогда на это претензии; я на них смотрел всегда как на беллетристические произведения, удовлетворяющие требованиям минуты, способствующие журналу так, как неглупый и небезталантливый актер способствует ходу пиесы, в которой играют высшие таланты. Я себя считаю литературною полезностью (utilité), вот и всё. Мне было бы только тяжело расстаться с этим убеждением…

Последний день Масленицы 1862 года прошел так: Некрасов отправился, по обыкновению, в Английский клуб, Панаев – к двоюродной сестре на блины (тонкие лепешки из жидкого теста, испеченные на сковороде), Eudoxie – в театр.

Спектакль ей надоел, она уехала, не досмотрев последнего акта. Дома лакей сказал, что Иван Иванович дурно себя чувствует. Она зашла в его комнату. Он лежал на кровати, но приподнялся, сказал:

– Прости, я во многом ви…

На этом умер.

А она и Некрасов жили еще долго и несчастливо.

Иван Иванович всегда, возвращаясь с чьих-нибудь похорон, говорил ей, «что не желал бы лежать ни на одном из петербургских кладбищ, кроме Фарфорового завода, расположенного на возвышенном, песчаном берегу Невы».

Поэтому могила Панаева не существует. Там, где она была, – станция метро.

Цена бессмертия

Однако очень уж мне не нравится такое торжество, ибо человек не должен смеяться, когда весь мир плачет.

Микеланджело

Микеланджело Буонарроти никогда не смеялся. Жил в каком-то сумрачном исступлении. Лихорадочно спешил создать произведения искусства, которые превзошли бы красотой и величием все, что было создано до него. «Я тружусь через силу, больше, чем любой человек, когда-либо существовавший, – при плохом здоровье и с величайшим напряжением», – похвальба и плач из письма в письмо.

С людьми он обращался так, словно в целой вселенной он один был занят делом, а все остальные – жадная родня, скупые заказчики, бездарные подмастерья – сговорились докучать ему и вредить. И работал с таким ожесточением, точно дал клятву заселить землю изваяниями и расписать небо.

Впервые это имя является нам в ореоле сомнительном и зловещем. У Пушкина Сальери говорит:

Гений и злодейство

Две вещи несовместные. Неправда:

А Бонаротти? или это сказка

Тупой, бессмысленной толпы – и не был

Убийцею создатель Ватикана?

Это последний, запоздалый и заветный аргумент падшего композитора. Для него Микеланджело – хрестоматийный пример преступного гения. В примечаниях сказано: «Бонаротти – Микель Анджело. Распространено было предание, что он умертвил натурщика, чтобы естественнее изобразить умирающего Христа».

Итак, предание. Распространенное настолько, что современники Пушкина в пояснениях не нуждались. Выходит, что в глазах благодарного потомства Микеланджело был убийца, да притом нечестивый злодей, кощун.

Кто бы ни сочинил эту историю с несчастным натурщиком, не зря она стала народным поверьем. Так же и о Данте говорили, будто он побывал в аду. Безотчетный страх перед могуществом гения переходит в догадку, что досталось оно гибельной ценой.

А страх возникал и догадка укреплялась оттого, что