Лабиринт - Яэко Ногами

Раз вы ей симпатизируете, это ваш долг!—слегка иронизируя, сказала Тацуэ и сообщила, что Марико находится в хирургическом отделении профессора Сакасаки, в шестой палате. Затем, как бы по ассоциации вспомнив о том, что было сегодня на территории университета, она выразила удивление по поводу невероятного скопища посетителей, осаждавших факультет судебной медицины.

— Интересно, долго еще там все это продолжалось?

— Наверно, допоздна,— ответил Канно.

— Не понимаю, что их туда влечет?

— Что? Какая-нибудь непристойная татуировка, заспиртованный мозг Нацумэ Сосэки 11, набальзамированный трупик младенца — им все равно, что ни смотреть, лишь бы зрелище ошеломляло!

Жажда сильных ощущении при определенных благоприятных 11 обстоятельствах превращается в массовый психоз, в влечение ко всякой жути и ужасам. Именно на этой болезненной психике и спекулировал фашизм, который все больше и больше входил в моду. Канно задумался. Все, что он видел и слышал на территории университета, где он сегодня побывал впервые за последние два года, разговор с Одой — все это проносилось сейчас отрывками в его мозгу, как вспоминаются после выхода из кино мелькавшие на экране лица, улыбки и жесты знаменитых актрис, пейзажи незнакомых стран и прочие кадры. Не замечая, что мысли ее собеседника витают где-то в другом месте, Тацуэ стала рассказывать об одном хирурге, родственнике ее школьной подруги, который изготовлял кошельки из человеческой кожи. По словам приятельницы, из отбеленной кожи получались великолепные бумажники — ни за что не догадаешься, из чего они сделаны.

— Татуировка! Подумаешь, невидаль! Вот ридикюли из человеческой кожи—это действительно оригинально!—не то в шутку, не то всерьез воскликнула Тацуэ.

— Это тоже не ново. Такие штуки еще полтораста лет назад делали.

— Разве? Где?

— Для тебя это новость?—Канно начал рассказывать о том, что во время французской революции были кожевники, которые разбогатели на трупах французских аристократок, отрубленные головки которых падали на эшафот.

Вздернув верхнюю губу и поблескивая, как дикарка, ослепительно белыми зубами, Тацуэ с удивительным простодушием слушала эти россказни.

— А что, такие изделия сохранились?

— Вероятно, в каких-нибудь музеях они есть. Впрочем, вам, женщинам, только человеческой шкуры и не хватает. Мало вы изводите на себя лисиц, крокодилов...

— ...ящериц, змей, тигров, леопардов,— подхватила Тацуэ.— А года три назад за сим последовала бы тирада насчет того, что ради удовлетворения своих прихотей мы безжалостно выжимаем все соки у трудящихся и пьем кровь рабочих и крестьян?

Не вставая с кресла, Тацуэ дотянулась рукой до торшера, стоявшего за спиной Канно, и повернула выключатель. На высоком потолке с кессонами мореного дуба зажглась люстра, напоминавшая светильники в храме Нигацу Из-под ярко-розового шелкового абажура матовые лампы бросали круг мягкого света только на середину тридцатиметровой комнаты, оставляя углы затененными. Розовый свет мгновенно окрасил до пояса Тацуэ, подобно тому как луч прожектора неожиданно выхватывает из темноты главное действующее лицо на театральной сцене. Девушка, которая еще две-три минуты назад с таким смиренным и простодушным видом слушала своего собеседника, теперь сидела, слегка прикусив нижнюю губу, что предвещало очередную вспышку. Неожиданно она спросила:

— Приятель, с которым я вас сегодня видела, тоже из кающихся?

Не отвечая, Канно взял сигарету из стоявшей на столике шкатулки оксидированного серебра; до сих пор он к ним не притрагивался, так как Тацуэ не выносила табачного дыма и начинала кашлять, стоило только при ней закурить. Резко чиркнув спичкой, он задымил. Ему было неприятно пускаться в объяснения и рассказывать, что Ода вовсе и не навлекал на себя подозрений.

Жеманно помахивая рукой, на которой сверкал рубин, и отгоняя от себя табачный дым, Тацуэ со злой усмешкой посмотрела гостю в лицо, будто желая сказать: «Не проведешь, вижу тебя насквозь!» — и затем произнесла вслух:

— А вообще вряд ли где еще есть такие обманщики, как ваша братия.

— А на чем основано это суждение, Таттян?12

— Хотя бы на том, что многие из вас вовсе и не думают каяться, а только прикинулись овечками. Ведь если бы они не повинились, вряд ли их выпустили бы на свободу. По-видимому, и вы, Сёдзо-сан поступили так же?

— Прости меня, но зря ты суешься не в свое дело,— резко ответил Канно.

— Может быть. И все-таки я решила спросить. Мне хотелось услышать правду. Нет ничего удивительного, если люди решили притвориться, лишь бы выпутаться из беды. Я это могу понять. Но если бы вы, Сёдзо-сан, не покаялись, остались непреклонным, я бы уважала вас больше, чем теперь. Чуточку больше.

На губах Тацуэ играла ее обычная откровенно-насмешливая улыбка. В такие минуты лицо ее всегда становилось оживленным, веселым, розовым. Но сейчас оно внезапно побледнело и застыло. Большие глаза с длинными, загнутыми кверху ресницами открылись еще шире, и в них появилось какое-то новое выражение.

Устремив взгляд куда-то вдаль, Тацуэ продолжала:

— Конечно, я не имею права так говорить. Ведь сама я даже ни разу толком не заглянула в книжки, которые вы мне рекомендовали. Я прекрасно знала, что происходит в нашем институте и даже в R. S. 13, и в то же время уклонялась от какого-либо участия. Но в тот день, когда перед воротами нашего института остановилась полицейская машина и прямо из аудиторий стали уводить моих однокурсников, я вернулась домой сама не своя. И, как водится, прежде всего набросилась на мать. Не будь я корыстолюбивой эгоисткой, меня, вероятно, постигла бы такая же участь. Но я не желала жертвовать своим личным счастьем ради рабочих и крестьян. Больше того, я не верила, что можно построить такой мир, где все будут счастливы. Я и-сейчас в это не верю. Но я всегда считала, что все вы совершаете подвиг, на который я неспособна, я завидовала вам: ведь у вас есть мечта, высокий идеал. Но, когда я убедилась, что все оказались слюнтяями, я почувствовала себя обманутой, и мне все стало противно.

Канно ткнул докуренную сигарету в пепельницу и, скрестив руки на груди, не перебивая, слушал Тацуэ. Со времени его возвращения в Токио такой разговор завязался у них впервые. После того что с ним произошло, родители Тацуэ сразу же и весьма недвусмысленно дали ему понять, что отныне он для них чужой. Об этом свидетельствовал и холодно-вежливый прием, который ему был оказан сегодня. Но Тацуэ по-прежнему держалась с ним дружески. Вместе с тем уверенность в собственном уме и красоте сделали ее за последние два-три года еще более строптивой и