Лабиринт - Яэко Ногами

всех стран мира, как одинакова вода в Сумидагаве, Темзе, Сене, Рейне или Гудзоне. В новом свете предстало перед молодыми людьми и то, что было связано с политикой, правом, международными отношениями, идеологией. Взгляд их стал острее и кругозор шире. И невольно возник вопрос: неужели в мире нет ни одной страны, где жизнь была бы устроена -иначе, без всех этих чудовищных нелепостей и противоречий? И такую страну они нашли. Нашли её в северном полушарии. Нельзя было сказать, что она уже достигла своей конечной цели. Но, преодолевая невероятные трудности, ее народ упорно и настойчиво, по твердому плану трудился для достижения этой цели и неуклонно шел вперед, приближаясь к ней. Молодежь устремила взоры к северному небу. Ведь под этим небом созидается новый мир, который должен стать образцом для всех. И этот великий труд, это созидание, подобное новому сотворению мира, находило живой отклик в сердцах молодых людей и становилось предметом их изучения. Но в стране, где жили они, оставалось все меньше и меньше свободы, а стремление знакомиться с опытом создания нового общества расценивалось как намерение подвести мину под существующий строй. На молодежь обрушились полицейские репрессии. Но преследования только подхлестывали ее...

Два лагеря противостояли друг другу: те, кто отнимал хлеб у других, и те, у кого его отнимали. По окончании университета многие студенты пополняли ряды наемных работников: служащих различных фирм, банков, учебных заведений. Другие же по своему происхождению принадлежали к лагерю тех, кто присваивал себе чужой хлеб, либо могли в дальнейшем увеличить собой их ряды. Однако это не вызывало у них эгоистической радости, а, наоборот, будило бескорыстное искреннее сочувствие к тем, у кого отнимали хлеб. У них пробуждалось то же сознание, что у заводских рабочих и крестьян-бедняков, но происходило это по другим причинам, искра великого огня разгоралась в их душах несколько иным пламенем. Втайне они стыдились того, что на их ладонях нет трудовых мозолей и руки их не огрубели, как у тех, кто возделывал землю. Глубокое гуманное чувство побуждало их принять участие в борьбе трудящихся за лучшую жизнь.

С одного слова, по одному жесту, по особому огоньку в глазах студенты узнавали своих единомышленников, и они становились друзьями, подчас даже не зная фамилий друг друга. Сознание, что они связаны между собой общими идеями, общими целями и общими надеждами воодушевляло, наполняло сердца радостью, крепило взаимное доверие. Все кипело и бурлило вокруг... Куда же это все девалось теперь?

От Весенних ворот и со стороны пруда через площадь непрерывным потоком двигались нарядно одетые посетители. Было шумно и весело, как на большом гулянье в общественном парке. Студенты с радостными лицами, празднично возбужденные, в начищенных до блеска ботинках шли с хорошенькими девушками — кто с сестрой, кто с возлюбленной — или с приятелями, а иные в окружении целых семей. О том, что происходило здесь несколько лет назад, они ничего не знали...

Людской поток не прекращался. Даже строгие, холодные и обычно недоступные для посторонних аудитории были заполнены сейчас нарядной, оживленной публикой. Все изменилось и было так непохоже на те картины, что пронеслись сейчас перед мысленным взором Сёдзо! Он теперь здесь чужой и одинокий, как оторванный бурей увядший лист... И он даже не имеет права осуждать других. На душе стало пусто и тоскливо.

— А внешне все-таки университет здорово похорошел!— с чувством заметил Канно, когда, обогнув газон, они с приятелем подходили к новому зданию, окрашенному в светло-желтый цвет.

— Да? А вот Кидзу иного мнения. Он считает, что все эти архитектурные новшества перекочевали сюда из деловых кварталов — ни дать ни взять биржа, где торгуют наукой и дипломами.

«Как это на него похоже!»—подумал Канно и улыбнулся.

Ему представилось худенькое, смуглое, напоминавшее мордочку фокстерьера лицо Кидзу с острым подбородком и ослепительно-белым оскалом красивых зубов. Кидзу вырос в какой-то заброшенной горной деревушке в очень бедной крестьянской семье. И в школе и в университете он учился на средства общественной благотворительности, чему обязан был лишь своим исключительным способностям, и, естественно, был теснее связан со студенческим движением, чем кто-либо из маменькиных сынков.

— Я слышал, он работает в «Токио ниппо?» 9

— Да, репортером женского отдела, представляешь? — ответил Ода и от возмущения толкнул приятеля плечом.— Подумать только! Возьми любого из тех, кто спокойно кончил университет и устроился в торговых фирмах, банках и министерствах. Ведь никто 9 из них и в подметки ему не годится! А он трубит в этой «Токио ниппо»! Мало того, что газетка паршивая, сама работенка чего стоит! Таскается он по разным знатным дамам и получает от них интервью насчет воспитания юных девиц, проблем домоводства и даже рецептов домашней кулинарии. Жаль парня!

— Но он, наверно, духом не падает?—спросил Канно.

— Знаешь ведь его, он не станет ныть. Когда дело касается его самого, он, как всегда, отшучивается. Носится по городу с таким веселым и довольным видом, будто с неба ему в рот сладкие пирожки падают. Но все это напускное. Трудится он за двоих, а получает гроши — ему до сих пор все еще платят как стажеру. Впрочем, есть ребята и в худшем положении... В общем невеселая эта тема!

Тема и в самом деле была невеселая. Мировой экономический кризис, достигший в 1931 году своей высшей точки, опустошительным ураганом пронесся по всем странам; бурными волнами захлестнул он и Японию. Конкуренция на рынке труда, которая среди лиц интеллигентных профессий была и без того ожесточенной, сейчас обострилась до предела. В наихудшем положении оказались красные— те, у кого их крамольное прошлое было чем-то вроде выжженного на лбу клейма, даже если они и отреклись от своих убеждений. Несчастных выбрасывали из университетов, им объявляли общественный бойкот. Люди, которые недавно заняты были планами переустройства общества, вынуждены были теперь, по крайней мере на время, отказаться от них. Они разбрелись кто куда, и каждый заботился лишь о том, как бы добыть себе пропитание. Это стало чуть ли не повальным бедствием.

Ода любил поговорить. Говорил он с жаром и при этом сильно напирал своим толстым плечом на плечо собеседника. Подталкиваемый таким образом экспансивным приятелем, Сёдзо Канно незаметно очутился с ним во внутреннем дворе ботанического отделения факультета естественных наук, окруженном тропическими растениями в кадках. Здесь, как и следовало ожидать, не оказалось ни души — для любопытных тут не было ничего интересного. Приятели прошли вдоль светло-желтой стены нового здания и остановились у полукруглых