Лабиринт - Яэко Ногами

«Лабиринт» свойственны и известные недостатки. Для романа-эпопеи, отражающего важнейшие события времени, в нем слишком скупо и отрывочно говорится о решающем факторе общественного развития — о рабочем революционном движении. Слишком противоречив и ,спорен образ Кидзу, который из ренегата снова превращается в отважного революционного бойца. Роман, пожалуй, выиграл бы, если бы образу слабовольного, мятущегося интеллигента Канно был противопоставлен не Кидзу, а другой, более определенный и убедительный образ. Справедливо сосредоточив свое внимание на обличении империализма и милитаризма Японии и связанных с нею фашистских государств, автор недостаточно подчеркивает агрессивную сущность американского и английского империализма. Желая, по-видимому, избежать всякого шаржа и утрировки в изображении представителей правящих классов, писательница иногда впадает в некоторую идеализацию отдельных черт их характеров и отдельных их поступков. В частности, это относится к образам старого аристократа Мунэмити Эдзима и финансового магната Масуи в общем обрисованных правдиво и с большим мастерством.

Однако все эти недостатки не заслоняют большой идейной глубины и высоких художественных достоинств романа, который дает правдивую картину жизни Японии тридцатых — сороковых годов и ставит коренные жизненные вопросы японской (и не только японской) действительности, актуальные и в наши дни.

Антивоенная, антифашистская, демократическая направленность романа «Лабиринт», его реализм, обличительный пафос и неоспоримые художественные достоинства ставят его на уровень лучших произведений японской литературы, созданных в послевоенные годы.

Посвящаю памяти моею мужа Тоёитиро.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая. Майские дни

Сёдзо Канно вышел из своей квартиры на улице Табата и сел в трамвай, решив ехать до универмага Мацуя. Ему нужно было купить несколько тетрадей для его теперешней работы, которая мало чем отличалась от работы простого переписчика; заодно он собирался где-нибудь поесть — предстоящая трапеза должна была послужить ему и завтраком и обедом.

Проезжая мимо университета, он увидел, что в университетском дворе, осененном зеленью молодой листвы, расхаживают празднично одетые люди, совсем не похожие на студентов, которых обычно можно здесь встретить; было людно, как в городском парке.

«Что за сборище? —удивился Канно, но тут же вспомнил:— Да ведь сегодня день открытых дверей!»

Первое время после исключения из университета всякий раз, когда Сёдзо Канно смотрел на эту низкую чугунную ограду, он испытывал мучительное чувство, ее острые прутья как будто вонзались ему в самое сердце, и все же он не мог провести дня, чтобы не побродить здесь. Однако теперь от этой детской привязанности почти не осталось и следа.

В магазине Канно велел завернуть ему вместе с тетрадями пять пачек линованной бумаги. Закончив покупки, он направился в кафе «Зимний сад», куда прежде почти никогда не заглядывал. Завсегдатаями этого ресторанчика были преподаватели университета, и Канно знал, что даже в такой день, как сегодня, когда все ближайшие кафе и столовые наверняка переполнены публикой, прибывшей осматривать университет, здесь посетителей будет немного.

«Весенний суп» и креветки во фритюре оказались просто великолепны. Настоящее пиршество. Оно было бы недоступно ему в студенческие годы, когда в кармане бывало пусто, особенно после того, как он отдавал какому-нибудь нуждающемуся товарищу все свои капиталы, не оставив себе даже на стакан молока и не жалея о своей щедрости — для друга и поголодать можно.

У молодых людей, начинающих тратить свои первые заработанные деньги, существуют излюбленные блюда. Одним из таких блюд и побаловал себя сегодня Канно. «А Одэн Такахаси1, как всегда, привлекает зевак!» — подумал он и, закурив сигарету, уставился в окно, наполовину закрытое малиновой шторкой. Через дорогу за решетчатой оградой ему был виден корпус, в котором помещался факультет судебной медицины. Люди входили и выходили оттуда. Ежегодно в мае в университете устраивалась выставка, но никогда еще Сёдзо не видел здесь так много народу. Словно железные опилки, попавшие в мощное магнитное поле, посетители тянулись вереницей почти до самого здания университетской библиотеки. Облокотившись на стол, Канно с благодушным спокойствием, какое обычно приходит после сытного обеда, рассеянно посматривал на очередь. Но постепенно взгляд его ясных глаз, в котором иногда было что-то наивное, детское, стал мрачнеть. Неужели здесь ничего уже не осталось, кроме этой кунсткамеры, где показывают татуированную кожу бесстыжей девки да заспиртованный мозг известного литератора. Только это теперь и влечет сюда людей!

Канно задумался, и мысли его текли подобно струившемуся дымку его сигареты. Докурив, он отвернулся от окна, залпом выпил оставшийся кофе и направился к выходу. Перейдя через дорогу, он присоединился к медленно двигавшемуся потоку людей и вместе с ними вошел в главные ворота университета.

Гинко2 уже оделись молодой листвой. Ничто не производит такого сильного впечатления на сердца молодых студентов, как буйное цветение в майских садах, когда в университетских аллеях за одну ночь на деревьях целыми гроздьями лопаются почки, а утром на ветвях уже зеленеет нежная листва. Раскидистые деревья сплетают свои ветви, образуя высокий свод. Свежие листочки формой своей напоминают пластинки для игры на самисэне 3. Но листва еще слишком нежна, и сквозь нее, как сквозь сетку, виднеется голубое небо и медленно плывущие серебристо-серые облачка. Позднее, когда листва войдет в полную силу, за нею скроется циферблат часов на башне главного здания, который белеет сейчас в конце аллеи.

Задумчиво вертя в руках пакет с тетрадями, Канно проходил под зеленой аркой вместе с толпой посетителей, сам не зная, для чего он, собственно, сюда забрел.

Он приближался к зданию технического факультета, как вдруг кто-то хлопнул его по плечу:

— О! Это ты, Сёдзо?

Перед ним стоял его университетский товарищ Такэси Ода, работавший теперь и агрохимической лаборатории. В легком светло-коричневом костюме он казался еще толще, чем обычно.

— Ты когда ж приехал?

— В начале месяца.

— Так что ж ты скрываешься? Даже на встречу однокашников не пришел! Ты ведь знаешь, когда мы собираемся! — распекал приятеля Ода, поблескивая толстенными стеклами очков.— Ну и ругали же мы тебя,— продолжал он, улыбаясь.— Как же это! Столько времени прошло, и ни одного письма не прислал! Ты все-таки порядочная свинья!

— Больше года не был в Токио, вот и разучился писать.

— Ну ладно! А вечеринку придется повторить. Устроим тебе торжественную встречу. Идет?

— Хорошо,— с горечью усмехнулся Сёдзо.

Ода был не из тех, кто говорит все, что взбредет в голову, и поэтому дружеские его слова и сердечный тон особенно тронули Канно. Но на душе у него стало тоскливо. Пожалуй, было бы легче,