Лабиринт - Яэко Ногами

минуты пробуждения. Уже не ночь, но еще и не утро, рассвет позолотил по краям окутанное розоватым маревом небо, в воздухе разлита какая-то особая свежесть, которая как бы проникает в тебя, наполняет все тело бодростью, а душу таким блаженным чувством, что боишься двинуться: ведь стоит пошевельнуться — и чувство это исчезнет, выплеснется, как вода из переполненного кувшина. Но Тацуэ и в такие минуты не склонна была предаваться сентиментальным, романтическим мечтам, во власть которых так часто отдают себя девушки. Ее мать была в два раза старше ее, но казалось, что Тацуэ прожила на свете в два раза больше матери. Она была особа положительная, с трезвым, ясным умом. По крайней мере считала себя такой. Еще в колледже она постигла искусство дурачить учителей и стала пренебрежительно относиться не только к ним, но и к матери. Отца она почитала несколько больше, но два года назад узнала, что у него есть любовница, и потеряла всякое уважение к нему.

В ту пору, когда половодье левых идей захлестнуло почти всю мыслящую молодежь страны (Канно был одним из представителей этой молодежи), Тацуэ, подобно нырку, спокойно ушла под воду и в конечном счете даже крылышек себе не замочила. К тому времени, когда Тацуэ была на старших курсах своего колледжа, наводнение, достигшее высшего предела в 1931 году, уже шло на убыль; Студенческое движение тех лет, глубоко материалистическое в своей основе, вместе с тем было одухотворено благороднейшими идеалами. Но когда бурные волны его схлынули, на обнажившейся земле остались обломки могучих деревьев, унесенных течением. И Тацуэ, как и многим другим, достались только эти обломки. Из всего богатства идей она твердо усвоила одну: мир материален. И отсюда сделала для себя вывод: значит, нужно быть материалисткой и... на первый план ставить свое собственное материальное благополучие.  Она стала еще более эгоистичной, дерзкой и бесстрашной. Она жила без мечты, без фантазии, без увлечений, без веры. Во всяком случае, для нее не существовали синтоистские и буддийские божества, к стопам которых ее мать в свою девичью пору припадала с молитвой в трудную минуту, хотя и в те годы древние верования даже для матери уже утратили свою первоначальную силу и следы их сохранялись лишь во внешней обрядности и почитании священных кумиров. Для Тацуэ уже давно боги превратились в устаревшие абстрактные понятия... Одним словом, она не ведала ни святыни, ни страха. Впрочем, нельзя сказать, что она вообще ничего не боялась. Две опасности все-таки пугали ее. Во-первых, бедность, и она открыто в этом признавалась; во-вторых, она боялась утратить красоту. Поэтому ей никогда и в голову не приходило порвать с родителями, хотя иной раз негодование против них переходило у нее в ненависть. Уйти из дому и начать самостоятельную жизнь, трудиться — это было не для нее. «Трудиться» — от этого слова, ставшего модным в устах многих молодых девушек, ее бросало в дрожь. Она принадлежала к тем, кто живет за счет жестокой эксплуатации других, и великолепно знала, в какой нищете и в каком унижении прозябают эксплуатируемые. Трудиться! Одним это действительно необходимо, чтобы прокормить себя, а для других это лишь предлог, просто им хочется уйти из дому и жить по своему усмотрению. Но ведь она-то не принадлежит ни к тем, ни к другим. Она может пользоваться всеми благами роскоши и, живя под родительским кровом, сохранять полную независимость и свободно распоряжаться собой.

В этот утренний час, когда столько девушек ее возраста уже начинали тянуть свою лямку на фабриках и заводах, в конторах и школах, за прилавками магазинов и в прочих коммерческих и промышленных заведениях, она могла спокойно нежиться в постели под атласным пуховым одеялом. Однако долго валяться Тацуэ тоже не любила. Отдернув полог, она соскользнула с кровати.

Солнце уже взошло, и комната залита таким ярким светом, что Тацуэ невольно щурится. Она надевает на босу ногу расшитые бисером и серебром ночные туфельки китайской работы и в бледно-розовой пижаме, в которой спала, отправляется в туалетную комнату. Здесь она приступает к важнейшему ежедневному занятию, которое поддерживает и сохраняет ее красоту, а потерять её она боится, пожалуй, больше всего на свете. На это занятие у нее ушел почти целый час. Но за это время она успела не так уж много сделать. Только поправила свои локоны, несколько примятые за ночь пестрой газовой косынкой, надеваемой вместо чепца. Правда, при этом Тацуэ основательно потрудилась, чтобы привести в порядок и уложить покрасивее завиток на правом виске. По утрам она лишь чуть-чуть подкрашивала губы и больше ни к какой косметике не прибегала. Благодаря этому ровная белизна ее лица, чуть-чуть оживленная нежным румянцем, всегда сохраняла прелесть девственной чистоты. Во время утреннего туалета она брала несколько разрезанных лимонов и растирала ими себе все тело — от шеи и до пят — и потом весь день благоухала их освежающим ароматом. В прежние времена эдоские 15 красавицы для подобных растираний пользовались шелковыми мешочками, набитыми рисовыми отрубями. Переодевшись в гладкое коричневое платье из тонкой шерсти, отделанное белоснежным кружевом только на воротнике, Тацуэ снова тщательно исследовала себя перед зеркалом и осталась как будто довольна. Вертясь перед трельяжем, который стоял рядом с платяным шкафом, она взглянула на часы, вделанные в книжную полку. Увидев, что уже больше восьми, она сделала пресмешную гримасу и показала себе в зеркале язык. Ей так ясно представилось, с каким сердитым лицом ждет ее сейчас в столовой мать, будто увидела ее пред собой. Однако, спускаясь по лестнице на первый этаж, где находилась столовая, она и не думала спешить. Так же неторопливо она сбросила на красном ковре перед столовой свои изящные, похожие на игрушечные, комнатные туфельки, державшиеся только на кончиках пальцев 16.

— Доброе утро!

— Доброе утро,— ответила мать, не поднимая головы от газеты, которую она читала, сидя у окна, выходившего в густой зеленый сад. Мать вставала рано, чтобы отправить в школу младшую дочь. К этому времени и отец уже бывал на ногах, но его сразу начинали осаждать посетители, и он редко завтракал вместе с семьей. Собственно говоря, Тацуэ подымалась не позже остальных, но если в половине восьмого ее не было за завтраком, мать выходила из себя. До половины восьмого она еще терпеливо ждала, но потом начинала гневаться, а к восьми уже просто зеленела от злости. Тацуэ это смешило. Какое значение имеют каких-то полчаса! Намазывая маслом принесенный Хацу подрумяненный ломтик хлеба, Тацуэ ждала: