Из жизни фруктов - Ольга Лаврова

— Оставим его, поговорим о тебе. — Саковин достает из папки фотографию. — Кто этот человек? Что вас связывает?

На фотографии крупно: Томин жмет руку Малахову.

Знаменский входит в кабинет Чугунниковой.

— Антонина Михайловна, к вам за помощью.

— Понадобилась-таки директорша?

— Понадобилась, — в тон ей говорит Знаменский. — Без вашей санкции бухгалтерия ни в какую.

— А что вас интересует?

— Вот такая справка в четыре колонки, — он кладет перед ней образец. — По всем показателям дать расшифровку: когда, куда, сколько.

Просьба неприятная, и несколько секунд Чугунникова тратит, чтобы вернуть приветливую и снисходительную улыбку.

— Пал Палыч, но ревизоры же проверяли.

Знаменский — само простодушие:

— В такие подробности они не входили по четвертому цеху. А мне нужно — тогда вся картина будет как на ладони.

— Действительно, как на ладони… И вы начнете нас ловить на этих цифрах, — она испытующе смотрит на Знаменского.

— Но вы же любите критику, Антонина Михайловна.

Шпилька тоже неприятна, и надо это скрыть, чтобы не терять лица.

— Честно говоря, мне импонирует ваша серьезность. Люблю людей с настоящей деловой хваткой. И критику люблю. Но плодотворную, Пал Палыч, плодотворную! Вы же собрались затеять крючкотворство.

— Я с вами не согласен.

— А я с вами не согласна! — с силой в голосе говорит Чугунникова. — Знаете, где все цифры в ажуре? Там, где по-крупному воруют. Да-да! Где специально держат «черного бухгалтера». У меня его нет. У меня учет ведут кладовщики. Естественно, что-то с чем-то может не совпадать.

— Еще как не совпадает, Антонина Михайловна! По три вагона не совпадает.

— Неужели правда мужики начали заворовываться? — У Чугунниковой огорченный вид.

— Пока не скажу ни «да», ни «нет». Но учет ведется так, чтобы никто ни за что не отвечал. Поступает, например, груз в дежурство одного кладовщика. Акт, что обнаружена недостача, преспокойно составляют уже при следующем. Это нормально?

— Ну…

— Не трудитесь, вопрос риторический. Идем дальше. Должно присутствовать постороннее лицо, что называется, от общественности. Так?

— Обязательно. Для объективности.

— Я выборочно поглядел акты — по четвертому цеху почти везде фигурирует один и тот же человек. Вправе я ждать от него объективности!

— Между прочим, в инструкции о порядке приема не указано, что посторонние лица должны быть разные.

— Ай, Антонина Михайловна!

— Ай, Пал Палыч! — укоризненно подхватывает Чугунникова. — Попробовали бы сами. Ведь никого не дозовешься! Так повсеместно принято: от нас ходят в соседнюю организацию, от них — к нам.

— Да? Мне все-таки интересно будет посмотреть на этого постоянного постороннего… Но мы уклонились от главного. Когда я смогу получить свою справочку?

Чтобы подавить раздражение и сообразить, как вести себя с настырным Знаменским, Чугунникова берет короткий тайм-аут.

— Минутку… — она копается в ящике стола, достает какую-то записку, закладывает между листками календаря. Затем решительным жестом включает переговорное устройство.

— Зоя, меня нет ни для кого, — и, поколебавшись, уточняет: — Кроме Льва Севостьяныча.

— Великий человек — Лев Севостьяныч, — усмехается Знаменский.

— Вы знакомы? — радостно встрепенувшись, спрашивает Чугунникова.

— Ответ может иметь две редакции: «Я знаком со Львом Севостьянычем» или «Лев Севостьяныч знаком со мной». Какую вы предпочитаете?

Чугунникова поняв, что тема скользкая, спешит отмежеваться от «великого человека».

— Да какая разница, я сама случайно познакомилась. На встрече Нового года в Торговом центре.

— Так вы встречали Новый год в Торговом центре?

— Вы спрашиваете так, будто… «значит, ты была на маскараде?»

— В какой-то мере. Но возвращаюсь к своему вопросу, — Знаменский приподнимает за уголок «макет» будущей справки.

Разговор обострился, и Чугунникова решается на крутой поворот.

— Разумеется, если вы настаиваете… Но коли пошло на откровенность, я вам без всяких документов скажу: акты о недостачах при железнодорожных поставках вообще фиктивные!

— Так прямо и скажете?

— Прямо так. Филькины грамоты. Что у нас, что на любой базе. И по-другому быть не может! Удивила?

— Я внимательно слушаю.

— Послушайте, вам полезно. Люди расписываются, будто видели то, чего не видели. И присутствовали, когда их не было. По-вашему выражаясь, они лжесвидетели. Хорошенькую картинку рисую?

— Занимательную.

— Но если я или другой на моем месте попробует это изменить, мы подпишем себе смертный приговор. База возьмет ответственность за все недогрузы поставщика, взломанные вагоны, неисправную тару. Через две недели мы будем в таких долгах, что век не расквитаться!

— И выход один — фальсифицировать документы?

— Да!

— Давайте разберемся, Антонина Михайловна.

— Давайте, Пал Палыч.

— По порядку.

— По порядку.

— Вот пришли вагоны. Внешне все сохранно.

— Инструкция диктует: «Назначенные лица вскрывают вагон».

— То есть, кладовщик говорит грузчикам: «Ребята, давай!»

— Совершенно верно. Ребята вытаскивают двадцать пять полных ящиков, а под ними обнаруживают десяток пустых.

— Тогда?

— Полагается прекратить приемку и составить комиссию.

— Ее функции?

— Определить причины и размер недостачи. И тут, Пал Палыч, начинается юмор.

— Почему?

— Потому, что по инструкции те, кто обнаружил недостачу, не имеют права входить в комиссию. Они, видите ли, заинтересованные лица. Нужны незаинтересованные. Но эти незаинтересованные должны подписаться, будто вагоны при них осмотрели, сняли пломбы и начали разгружать! Понимаете?

— Это уж не юмор — нелепость.

— Между тем только такие акты убедительны для арбитража. Иначе недостачу вешают на нас.

— Найдется у вас экземпляр инструкции?

— С удовольствием! — Чугунникова вынимает из шкафа и подает Знаменскому брошюрку. — Который год ее ругают, но никто не чешется.[1]

Этот раунд Чугунникова выиграла и чувствует себя уверенней.

— Ладно, на досуге… — Знаменский прячет инструкцию в папку. — А теперь еще один вопрос. На проходной отменена проверка сумок. А многие из них, я заметил, груженые.

— Ну и пусть идут! — задорно отзывается Чугунникова. — Честное слово, заслужили!

— Атмосферу это вряд ли освежает.

— Зато забор не ломают и не тащат больше. В наших условиях, Пал Палыч, таков принцип материальной заинтересованности.

— Смелая трактовка, товарищ директор.

— Я просто откровеннее других.

— Что же тогда Васькина заклеймили с его бананами?

— Так то в стенной газете! — удивляется Чугунникова. — Приезжает начальство, посторонние… Но мы-то с вами понимаем, что в пределах нормы убыли можно свободно сгноить тонну бананов. А можно не сгноить, что труднее. У меня убыль минимальная, люди работают на совесть.

— Извините, Антонина Михайловна… — включается переговорник.

— Погоди, Зоя!.. Пал Палыч, положа руку на сердце — если кладовщик сбережет обществу тонну, я закрою глаза, что он снесет детям два кило.

— Вы готовы защищать свое мнение в открытую? На любом уровне?

— Да кого интересует мнение завбазой! — уклоняется Чугунникова и спрашивает секретаршу: — Что у тебя, Зоя?

— Подполковник Саковин из МВД спрашивал Знаменского.

Знаменский заметно удивлен.

— Что-нибудь передал? — спрашивает Чугунникова.

— Я записала: «Срочно явиться в комнату номер триста шесть».

В комнате триста шесть, на стуле, где недавно сидел Томин, теперь Знаменский, еще не подозревающий, какой сюрприз его ждет.

— Попрошу подробно: все, что вам удалось выяснить на базе, — говорит Саковин. — Предполагаемый криминал, возможные доказательства. Фигуранты. — Саковин кладет перед собой лист бумаги, вооружается авторучкой.

— Полной ясности пока нет.

— Это не важно. Прошу…

Тем временем Томин, взволнованный и негодующий, объясняется с не менее взволнованной Кибрит.

— Как чувствовала, что-то назревает, какая-то пакость! Ну как чувствовала!.. Зря за человеком не таскаются, Шурик. Если бы ты к этой слежке отнесся серьезно…

— Если бы да кабы… Что угодно мог предположить, только не такое. — Томин кидает взгляд на часы. — Бедный Паша! Уже сорок минут!

— И ты его не предупредил?

— Дал слово Саковину.

— Мало ли что! Пал Палыч хоть бы чуточку подготовился.

— Это, знаешь, палка о двух концах. А если бы Саковин учуял его подготовленность?

— Тоже верно, — вздыхает Кибрит. — Насколько я помню Женю Саковина, — через некоторое время нерешительно говорит она, стараясь подбодрить себя и Томина, — парень был спокойный и не вредный.