Русская миссия Антонио Поссевино - Михаил Юрьевич Федоров

Врач, прежде суровый, внезапно улыбнулся:

— Экплектикос! — И похлопал Истому по плечу.

Шевригин знал, что по-гречески это означает "прекрасно". Получается, немало греков бежало от османских войск на север, в Венецию, — он только первый день в её владениях, а встретил уже двоих. Выходит, греческий врач, состоящий на службе у Венецианской республики, считает, что сделал свою работу великолепно. Истома был благодарен ему за это. Немец показал себя в пути верным товарищем, и погибни он — это стало бы тяжёлой потерей. Потерей для него лично. Один, за много тысяч вёрст от дома — без поддержки здесь сложно. Истома вспомнил, как в душной избе за закрытыми плотно дверьми наставлял его Андрей Щелкалов, грозно топорща скудную свою бородёнку и сверля гонца буравчиками прищуренных серых ледяных глаз:

— С иноземцами ни о каких делах не говорить. Если станут спрашивать, отвечай — государь всё в грамоте написал, а кроме грамоты, приказа нет никакого. Что ты фряжскую и немецкую речь разумеешь — никто знать не должен. Для того возьмёшь в Датском королевстве, или Любеке, или ещё где толмача доброго, что фряжскую и русскую речь знает. Заплатишь, сколько запросит, для того тебе казна будет дана изрядная. В Ливонии возьмёшь с собой доброго немчина Вильгельма Поплера. Ждёт. Свой он — православие принял, служит государю нашему. Будет тебе с немецкого перетолмачивать. Но это для видимости только, чтобы никто не понял, что ты и сам всё разумеешь. А сам, как в Риме будешь, приглядывай да запоминай. А лучше записывай, но письмо всегда с собой носи, чтобы в твоё отсутствие никто им не завладел. Или пиши литореей[14].

— Что записывать? — поинтересовался Истома.

— Да всё, — прикрикнул дьяк, — кто в Риме к нам расположен, а кто против, да за иноземными послами да посланниками приглядывай, кого встретишь. О чём говорят, как к нам настроены, чего хотят да для чего в Рим припёрлись. Всё, всё нам знать надо. А как вернёшься, всё записанное мне и отдашь. А писать станешь соком луковым или молоком меж обычных строк[15]. И о том расскажешь, чего бумаге, даже тайнописи, доверить нельзя было. А чтобы ни у кого о тебе опаски не было, вид имей придурковатый. Дурачков-то не боятся. Будут деньги всучивать — бери. И повторяю: о том, что ты не только русской речью владеешь, знать не должен никто. Говорю ещё раз — никто! Хотя нет. Негоже для гончика великого государя совсем уж иной речи не знать. Скажешь — латынь понимаешь, но немного. А в остальном — ни-ни! Хоть на голове стой, но чтоб всё сделал, как велено!

Последние слова Андрей Щелкалов выкрикнул, ударив сухоньким своим кулачком по еловой столешнице, за многие годы нахождения в Посольском приказе ставшей сухой и звонкой. И вроде дьяк ростом не велик, и кулачок-то у него — не больше гусиного яйца, а загудела столешница, словно в набат ударили. Истома аж моргнул от неожиданности. Загудела и затихла быстро. А Истома повернул голову и посмотрел налево, где сидел на высоком деревянном стуле с причудливой тонкой резьбой сам великий государь Иван Васильевич, царь, великий князь, князь и просто правитель земель многих — как старинных, так и завоёванных недавно. Сидел и грозно смотрел на Истому. Но молчал — стало быть, всё верно говорил посольский дьяк Андрей Яковлевич Щелкалов.

Знал Истома не только немецкий и фряжский языки. Изучил и греческий — а как православному без него читать откровения древних подвижников, которые чуть ли не все были греками? Да и латынь тоже: когда с католиками дело имеешь, без латыни — скучно совсем. Но, помня наказ дьяка, молчаливо подтверждённый самим царём, только улыбнулся греческому лекарю в таверне Кампальто доброжелательно да руками развёл — мол, извини, добрый человек: "За искусство твоё, да что товарища спас — я тебе благодарен, да только сказать о том не могу. Разве что по-русски, но тебе то без надобности. Всё равно ж ни бельмеса…"

Покопавшись в сумке, Истома извлёк серебряную монету и протянул врачу. Глаза того жадно блеснули, и он произнёс длинную тираду, из которой Истома понял, что за визит ему уже уплачено. Но сделав вид, что не понял ничего, он продолжал настаивать, чуть ли не насильно всучивая греку потёртый серебряный иоахимсталер[16]. Врач облизал губы. Истома знал, что это слишком большая плата за один визит, но раненому, судя по всему, потребуется долгий уход, и он рассчитывал, что грек станет присматривать за больным. Так впоследствии и вышло.

Крупная серебряная монета, по образцу которой чеканились деньги во многих европейских странах. В России она называлась "ефимок" и имела хождение до конца XVII века.

Выхватив монету из рук Истомы, грек засунул её в свою сумку, где были сложены все его лекарские принадлежности, и вновь разразился уже не тирадой, а целой речью, из которой Истома понял, что за такую плату тот станет ежедневно навещать Поплера до той поры, пока он полностью не выздоровеет.

Истома только широко улыбался, изображая человека, совершенно не сведущего в греческой речи. Похлопывая врача по спине, он выпроводил грека из комнаты и спустился вниз. Время обеда уже прошло, и в животе у него ощутимо посасывало.

Хозяин таверны, преисполненный почтения к человеку, которого привёл сам начальник отряда береговой стражи, взялся лично обслужить солидного клиента. На столе появилась большая миска, наполненная дымящейся просяной кашей, обильно сдобренной мясным соусом. В отдельной посуде источал совершенно умопомрачительные запахи большой кусок свинины, приготовленный неизвестным Истоме способом. Привыкнув за время путешествия к разной еде, такое он видел впервые. Хозяин даже не поскупился на какие-то пряности, которые в последние десятилетия стали куда доступнее, чем ранее[17], но всё же были ещё достаточно дороги для повседневного употребления небогатыми людьми. Посреди стола хозяин поставил запылённую бутылку вина, которую, спохватившись, тут же лично протёр полотенцем. А рядом с нею — большой медный бокал, покрытый снаружи зелёными разводами. Очевидно, более достойной посуды в таверне не имелось. Правда, изнутри, как заметил Истома, он был прекрасно вычищен.

Шевригин поискал взглядом божницу, чтобы перекреститься перед едой, но тут же спохватился — какая божница, он же в католических землях, пора бы привыкнуть — уже несколько месяцев, как выехал из Руси! Взгляд его упал на висящую на стене картину, не замеченную им ранее.

На ней дородная молодая женщина, оголив грудь, кормила пухлого младенца. Истома озадаченно приоткрыл рот: над головой карапуза