Завтра в Берлине - Оскар Кооп-Фан

и порошок тоже – они нюхали вместе, перед сексом или после, будто им не хватало трепета в их единении. Они жили, сцепившись воедино, друг в друге.

Клад подходил к концу. Тобиас устроился в местный бар – в конце концов, другой работы он не знал. Здесь, однако, уже не бульвар Сен-Мишель, здесь никаких костюмов, жилетов и белых рубашек – нет, здесь, как выражался хозяин, «все по-простому». Никаких профессиональных кофейщиков, с ним работали в основном молодые ребята, попавшие сюда странными путями: немного потерянные, немного приходящие в себя. Один – художник, другой мастерит что-то, третий говорит, что пишет. Вот куда приводит желание заниматься творчеством: в якобы модное кафе на севере Парижа, разносить капучино и салаты «Цезарь». Но одно было неизменно: привычка заканчивать смену «Пиконом» с пивом и кокаином. Постоянство торча.

Они болтали о футболе или о цыпочках, с которыми мутили, и втягивали носом пудру, как на бульваре Сен-Мишель – и, должно быть, много где еще. Оковы человечества сделаны из чизбургеров и джина-тоника[2].

Вас используют, изнуряют бранчами и праздничными ужинами, заставляют бегать с пивной кружкой в руке, и вы тупеете, пока не оболванитесь вконец в каком-нибудь модном кафе на севере Парижа, ибо и художник рисует не больше, чем писатель пишет с тех пор, как работает здесь, а Тобиас – отдаляется от Виктора. Ну, зато остается выпивка, и порошок тоже.

Юность ломают чаевыми, сбивают с оси, и вот они встают в три часа дня, смиряясь с такой жизнью. Так отчего же не закидываться, при таком тусклом существовании? Да, это их выбор, но можно ли упрекнуть их за побег от ртутных офисных ламп и талонов на питание?

Единственное утешение – не надо ставить будильник, потому что смена только в шесть вечера: она щелкнет хлыстом, и начнется день – до четырех утра. Бегать, улыбаться, носить меню и корзинки с хлебом. Все на автомате, ты ни о чем не думаешь, но все же почти доволен тем, что ты здесь, в якобы модном кафе на севере Парижа, потому что здесь есть цыпочки, потому что можешь слушать музыку за работой – ту, что орет нам в уши, – и потому что посетители одеты как мы. И в то же время мы – только жалкие букашки у них на побегушках. Простой воды, да поживее. Хозяева и рабы, так устроен мир. Какая уж тут диалектика? Раб прислуживает, хозяин приказывает, и что дальше?

Тобиас больше не ждал Виктора у серого офиса на проспекте Мен. Либо он работал, либо, когда выпадали выходные дни – точнее, как раз такие, когда он никуда не выходил, – он был так рад, что ничего не надо делать в шесть вечера, что забывал про Виктора и его службу рекламщиком. Да, когда ты занят, любить сложнее. Их паре требовались новые привычки, нужно было забыть тот язык, на котором они говорили до сих пор, – будто мир между ними забродил от мелких пошлостей и потихоньку их разделял.

Пока Тобиас работал, Виктор ждал его, один в квартире. Он скучал. Поначалу ему хватало ожидания; он засыпал, оставив Тобиасу место рядом, где впадинка на матрасе. Потом ему надоело засыпать вот так, ни то ни се. Тогда он вернулся к своим холостяцким привычкам: назад, по своим следам, к одинокому удовольствию, – в бары для оргий.

Он ходил туда только смотреть. Голые тела щеголяли перед ним, отдавались друг другу. Виктор быстро дрочил, потом возвращался домой, думая о Тобиасе. Но недели шли, и он стал задерживаться в барах и, со стаканом в руке, болтать с этими вздутыми от мышц телами.

Желание смыло с глаз образ Тобиаса, как взмах ресниц. Он трогал тех, кто танцевал перед ним, брал их с силой, как раньше, одного за другим, – странная карусель плоти, круг за кругом, до головокружения, до тошноты.

Среди всех этих тел он подхватил «нехорошую заразу». Он почувствовал это. Понял сразу. Но никому не сказал. Он хотел жить, как будто ничего не было.

О том зле, которое может принести другим, он не думал; он продолжал жить, как будто и вправду забыл, что несет в своей крови.

Месяцы шли быстро, и так же быстро Тобиас с Виктором отдалялись друг от друга.

Конечно, были и счастливые минуты: выходные за городом, вечера с друзьями. Но они перестали понимать друг друга. Очередной незначительный спор кончился разрывом.

И, как последний удар в спину, Виктор открыл Тобиасу, что тот теперь несет в себе – чем он его наделил, каким отметил клеймом. Как припечатал.

V

Арман и Эмма часто ездили на метро вместе. По утрам она ждала его у дома его матери, и они ехали в школу. Они целовались на откидных сиденьях, в полосках дневного света, среди толп пассажиров. Так они будто отделялись от всех – в туннелях, переходах, вагонах – под газовым светом подземки.

Еще они пили кофе, в кафе «Роке» на бульваре Сен-Жермен. Курили вместе, целовались и презирали остальных. Они – лучше них. Ведь они нашли друг друга и больше не расставались.

Через десять лет, если они будут не вместе, они встретятся шестого июня, вечером, в четверть девятого, перед церковью на бульваре Сен-Жермен.

Она носила белый плащ. Арман ходил в галстуке и рваных джинсах. Они начинали любить друг друга. Ему было шестнадцать, ей – семнадцать.

Арман хотел, чтобы можно было вовсе не расставаться с Эммой; он съехал от матери, не простившись, и поселился в маленькой квартире на Ля-Мюэт. Он сдал первые свои экзамены, а она – вторые, настоящие, те, которые отправляют во взрослую жизнь.

Они подолгу валялись в постели в маленькой двушке на Ля-Мюэт, нежно трахались или курили, лежа под одеялом. Иногда сидели на узком жестяном балконе.

Арман выходил на пару часов настрелять сигарет у прохожих и возвращался с полными карманами – без пачек, светлого табака. Ели они макароны или рис. Деньги им были не нужны, ведь они любили друг друга – здесь, в скромной двушке на Ля-Мюэт, над бабушкой Эммы.

В то лето они на пять дней отправились к морю, в роскошный отель в Довиле. Отца Эммы пригласили туда, и он сделал дочке подарок – отдельный номер на четыре ночи. Подходя к стойке регистрации, Эмма с Арманом сияли от гордости. Они опустошили мини-бар и запасы службы доставки в номер.

После обеда они прогуливались по пляжу, как те