Хижина пастыря - Тим Уинтон

Вскоре я перестал слышать дорогу. Воздух был теплым, звенел от щелкунов, пчел и кузнечиков. Я никак не мог понять, чем пахнет. Потом дошло. Мазь, которую в детстве мама втирала мне в грудь. «Звездочка». От простуды.

До конца дня я не останавливался. Хотелось пить, болели ноги, но голова вдали от шоссе опять соображала. Тогда-то я и начал думать о ней. Ли. Наверное, я думал о ней слишком много, но это помогало отвлечься от всякого дерьма.

Сейчас обед, конец уроков. Она тащит домой рюкзак – одна на пустой широкой улице. Надеюсь, катит на скейте с новыми колесами и подшипниками, которые подарил я. Может, Ли их не получила, я не в курсе. Розовые колеса SickSicks с подшипниками ABEC. Стоили мне месячной зарплаты. Плевать, я не жалею.

Я провел Ли до дома. Мысленно, ясное дело. До паба. На второй этаж. Увидел ее в тени на большой веранде. С книгой или в наушниках. Мы любим книги про тюрьму. И треш. По крайней мере, о таких книгах Ли мне рассказывает. И такую музыку мы слушаем, когда делимся друг с другом наушниками.

Здесь жарковато, а у Ли наверняка еще жарче. Может, она пошла в бассейн. Я легко себе это представил. Безумно голубая вода. Мягкая трава, на которой мы расстилали полотенца. Вблизи волосы Ли пахли хлоркой.

Эх, жалко, что для полевых цветов сейчас не сезон. Было бы классно подарить Ли букет, когда я к ней доберусь. Да только до сентября цветов здесь не будет. Если я и подарю что-нибудь, то уж точно не букет.

Говорят, в прошлом году в это время тут было хорошо. Первая дождливая зима за много лет. Народ повалил как саранча. Городские. Туристы. Азиаты и прочие. В Монктоне они останавливались только поесть и заправиться. У нас в городе смотреть нечего, одни фермерские жены да пьяницы с черными зубами. Нашествие продолжалось несколько недель. Я наблюдал, как эти придурки появляются и исчезают. Сидел перед закусочной и смеялся над ними.

Нет, у меня не было претензий к тем, кто приезжал любоваться цветами. Я и сам иногда ходил в поля с мамой, когда был маленьким. Цветы она сильно любила. Знала названия. Больше всего ей нравился такой внушительный плоский круг – посерединке зеленые пушистые листочки-иголочки, а вокруг бело-розовые лепестки. Цветок-венок, редкая штука. Для него нужен приличный дождь. Мама по этому цветку с ума сходила, говорила – он будто ангел, приземлившийся в грязь. Говорила: всего пять минут милости с небес – и у тебя в руках чудо. Не знаю, права ли мама, но цветы-венки действительно выглядят удивительно, когда ни с того ни с сего прорастают в придорожном буше.

Я хотел украсить ими мамин гроб. Но в феврале в полях любоваться нечем, только сухой землей да банками из-под пива. Этим летом не было ни милостей, ни чудес. Ни одной недели, ни единого дня. После маминых похорон все разошлись по домам, а я, одетый в парадные шмотки, убрал кучу запеканок в холодильник и застыл в прихожей. На заднем дворе сидел Кэп, лакал домашнее пиво с ромом. Ни один из нас не сказал ни слова. Мы оба знали – хорошее кончилось навсегда.

Стоило уйти еще тогда. Я не ушел. Вы когда-нибудь гонялись за кроликом? Видели, как он ни с того ни с сего замирает? Будто больше не может дышать, не может думать – и двигаться тоже. Я чувствовал себя так же. Должен был удрать. Написать Ли, обо всем договориться, причем давно. Господи, да мы бы уже подъезжали в автобусе к Марбл-Бару! Но меня парализовало.

На следующий день на работе я сплюнул в тазик зуб. Ну половину зуба. Выражение лица одноглазого Кэпа, его ухмылка сказали все. Типа, и что ты теперь будешь делать, маменькин сынок, куда побежишь? Никуда. Потому что ни в одной дыре тебя не ждут.

Опять оно тут как тут, всякое дерьмо. Не дает думать о хорошем. Начинаешь мечтать про Ли, а под конец в голову лезут гадости. Потому я и вопил посреди буша. Надрывался, пока в горле не запершило. Это был я – орал на деревья, будто псих.

Тени удлинились. Земля стала более каменистой. Пыль – розовой, местами красной. Вскоре показались эвкалипты. Те, которые сбрасывают кору с верхней половины ствола. Среди них встречаются очень неслабые. Стоят, будто мужики без рубашек. Настоящие мачо, со шрамами, накачанными мышцами на груди и остальными прибамбасами. Смешно. Особенно, когда ты высох от жажды и очумел от ходьбы и воплей.

Я брел почти до темноты. Наконец нашел симпатичную полянку с красной землей и решил, что на сегодня хватит. Набрал коры и веток, развел огонь. Снял ботинки. Расчистил место для сна.

Костер получился душевный. Вокруг было полно дерева, изъеденного термитами, – мертвого, серого и тонкого, как бумага. Горело оно отлично. Хоть какая-то радость.

В тот вечер я съел консервированные ананасы. Устал до чертиков. Я думал, что отключусь сразу, но уснуть не мог.

Жалел, что не взял с собой рома. Хотя я не любитель. Несколько раз принимал таблетки, это мне больше нравилось. Да и то лишь потому, что их можно было стащить у мамы. От таблеток будто туман окутывает. Приятно.

Видно, я дошел до ручки. Раз начал мечтать о роме. Знаете, иногда лучше быть собакой. Пес не мучается мыслями. Лижет себе шишку, да и засыпает. Очень полезное умение. Сильно облегчает собачью жизнь, правда?

Между прочим, многие собаки умнее, чем муж моей матери. У меня было время поломать голову над тем, как он стал гондоном. Может, таким уродился? Значит, люди приходят в мир злыми? Нет, фигня. Иначе капец. Кэпу, наверное, тоже досталось. Вы не подумайте, я его ненавидел. Он был жутким козлом. И умер по-идиотски. Только идиот сумел бы высадить себе глаз мухобойкой. Только идиот сунул бы хлебный нож в раковину так, чтобы ручка торчала наружу. Чтоб получился трамплин для прыжков в бассейн. Я наблюдал, как Кэп гоняет по кухне жирную муху, как она садится на ручку ножа, на самый кончик. Хрясь – и лезвие уже торчит у придурка из глаза. От ужаса я даже не заржал. Дальше веселей. Появляется мама, ахает – о, Сидни! А он отпихивает ее на пианино, выходит и садится в машину. Мама так и пролежала там до темноты, прорыдала все время. А через два дня Капитан вернулся из Джералдтона без глаза.

Слушайте, я никого не оправдываю, но, наверное, Кэп понимал, какой он гад. Иногда сам себя стыдился. Я знаю, что ему было страшно. Когда мама болела,