Хижина пастыря - Тим Уинтон

почти бежал, но двигаться было тяжело до чертиков. Слишком много вещей приходилось тащить. Когда бутыль опустела, стало легче, только надолго ли?

На второй день я раздобыл немного воды в заброшенном доме. Тут, похоже, не жили уже много лет. В сетчатой двери торчали бумажки, на засохшей лужайке валялись игрушки. Последняя ферма, которую я встретил перед солончаками.

Может, я чересчур осторожничал. Может, за мной и не гнались. Не считали нужным. Подумаешь, Капитан Гондон. Все знали, какой он козел. Однако если кто-нибудь подыхает вот так – под машиной, в лепешку, в собственном сарае, – людям интересно, почему и с чьей помощью. В том сарае, в луже крови, валяется мой скейт, на дорожке торчат мои облеванные кеды. А кто у Капитана лучший друг? Коп с золотым зубом. Да, тот самый рыжий толстяк с шипящим смехом. Эти двое были прямо не разлей вода, такой уж я везунчик. Я часто слышал, как они ржут в сарае над каким-то бредом. Потому-то, видать, Гондон и чувствовал себя в безопасности. Я не только про мясо, я про то, что он бил маму смертным боем, неделя за неделей, и ходил по городу смело, как невинная овечка. Из-за дружка-копа мама никогда и не заявляла на Гондона, никогда ничего не говорила.

Я мечтал, чтобы она села в «короллу» и рванула в Перт, где копы нас не знают и где рыжий не при делах. Каких-нибудь четыре часа езды по автостраде. Только город нагонял на маму страх, и я ее понимал. Я бы и сам там чокнулся. Ладно, мама могла бы удрать в Джералдтон. Расстояние до него такое же. Город не маленький, мы в нем никто и звать нас никак. В нем есть настоящий полицейский участок, и суд, и вообще. Мама поселилась бы у океана, ела бы креветки, жила свободно. Но тогда я остался бы с Гондоном. Сам. Она понимала, что это означает. И каждый день вдали от меня, каждый день в безопасности мама думала бы только об одном. Даже если бы не пошла к законникам, даже если бы просто исчезла, она знала бы, сколько стоит ее безопасность и кто за нее платит. В итоге я все равно вляпался, но мне было бы легче, если бы мама спаслась. Тогда я бы терпел побои не зря. Думаю, я не винил бы ее, хотя тогда еще понятия не имел о жертвенности и мучениках. Я бы смирился. Так я себе говорил. Я хотел, чтобы мама сбежала, просил ее сбежать – правда. И все же радовался, когда она говорила «не могу», тоже правда. Да, тогда я был ребенком, но теперь мне с этим жить. Я не освободил маму. Мозгов не хватило. Или характера.

Я знаю, что думали люди. А, Джекси Клактон, грязный выродок? Так ему и надо. А мамаша его просто очередная дура-баба, у которой мозгов не хватает себя спасти. С Кэпом все заискивали, улыбались в его жирную морду, особенно после закрытия супермаркета «ИГА». За спиной же хаяли. Мы, Клактоны, были отбросами. Монктон – городок маленький. Один паб, придорожная закусочная, товарная станция да двенадцать улиц, на половине которых никто не живет. В таком городке все что-нибудь слышат, и все имеют офигенное собственное мнение. Только ни один сосед ни разу не примчал маме на помощь. Ни один не вызвал копов. Никто не совался, когда одноглазый говнюк буянил. Высказать важное мнение у нас в городе каждый готов, а спасти Ширли Клактон… Тут ни у кого во всей округе яиц не хватило.

Вот у мамы-то как раз характер был. Она оставалась ради меня. Вы не представляете, как это тяжко – такому хорошему и чистому существу пачкаться в подобной грязи.

Я дошел до первых маленьких соленых озер и понял, где нахожусь. Побрел вокруг. Жутко хотелось прилечь в мягкие лиловато-розовые водоросли. Говорят, их можно есть. Наверное, первобытные аборигены так и делали. Теперь же народ питается только курицей да жареной картошкой.

Я упрямо топал на север. Солнце вставало за одним плечом, а садилось за другим.

Пока топал, пытался привести в порядок мысли, но их было слишком много. Потом мысли исчезли совсем – надолго, на несколько часов. Когда вернулись, зашумели в голове, будто слабый треск по радио.

Наверное, молиться о чьей-нибудь смерти – неправильно. Мы, Клактоны, не особо верующие, и я вообще не молился, пока не прижало. Церковь я посещал раз или два. Полный отстой. Там всех насквозь видно, честно. Дело было в Магните, давно, с тетей Мардж и ее семейством. Она у нас такая же верующая, как и все остальные, но иногда ходит в церковь смотреть, как там поливают малышей. Подлизывается к городским шишкам. Храм оказался католический, а не миссионерский – тете Мардж не интересно там, где одни местные жители. Короче говоря, церковь – дурдом. Бу-бу-бу и дамы в больших шляпах. Все послушно повторяют слова, как дрессированные обезьяны. И спокойно смотрят, как мягкие розовые ладошки священника лапают младенца. Меня от такой картины чуть не вывернуло. Не люди, а кретины! Неужели они не в курсе?

Нет, мне это чудотворное дерьмо без толку. Однажды в выходные в город приехали какие-то юмористы на желтом автобусе – и давай нам зубы заговаривать, приставать на улице, в магазинах, на стадионе. Меня человек пять подряд спрашивало, спасся ли я. А я ржал им в тупые морды. Наивные, твою мать! Может, если бы эти молодчики перестали талдычить про Иисуса и провели меня тайком в свой автобус, то спасли бы еще тогда. Я бы, конечно, не поехал, из-за мамы. Но если бы они только знали, какое спасение мне нужно, то заткнулись бы и кое-что поняли.

Нет, церковные штучки не для меня, но я молился. Годами. Если такое называется молитвой. Если мечтать, желать и надеяться до того сильно, что пот прошибает и яйца подскакивают к горлу, значит молиться, тогда молился я много. И не получал ни черта. Скулил, умолял в темноте. Было очень унизительно. Просить что-то, кого-то, кого угодно – пусть с неба прилетит огромный черный молот, как в мультике. Хрясь! На голову Гондону. Только это бы нас спасло. Или это, или моя смелость. Вот бы я переборол себя и освободил маму! Меня посещали такие мысли. Я ведь знал, где оружие и ключ от сейфа. Мог все сделать. Если б не был слабаком. Я молил о храбрости и оставался трусом. Потом мама заболела, и я начал просить о милосердии – пусть она умрет быстро и