Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

подобное которому было практически немыслимо десятилетием ранее. Для Джеймса Мэдисона, предполагаемого отца Конституции, документ 1787 года стал решением проблемы «множественности», «изменчивости» и «несправедливости» законодательства штатов за предыдущее десятилетие, которые часто называли «излишествами демократии». Именно популярное поведение законодательных органов штатов в десятилетие после принятия Декларации независимости лежало в основе ощущения кризиса элитой.

Злоупотребления законодательных органов штатов, по словам Мэдисона, были «столь частыми и столь вопиющими, что могли встревожить самых стойких друзей республиканства»; и эти злоупотребления, говорил он Джефферсону осенью 1787 года, «в большей степени способствовали тому беспокойству, которое вызвал Конвент, и подготовили общественный разум к общей реформе, чем те, которые принесли пользу нашему национальному характеру и интересам из-за неадекватности Конфедерации её непосредственным целям».

Революция значительно демократизировала законодательные органы штатов, как за счёт увеличения числа их членов, так и за счёт расширения электората. В качестве представителей было избрано множество простых людей более скромного и сельского происхождения и менее образованных, чем те, кто заседал в колониальных ассамблеях. Например, в Нью-Гэмпшире в 1765 году в колониальном собрании было всего тридцать четыре члена, почти все зажиточные джентльмены из прибрежного района вокруг Портсмута. К 1786 году палата представителей штата насчитывала восемьдесят восемь членов, большинство из которых были обычными фермерами или людьми со средним достатком из западных районов штата. В других штатах изменения были менее разительными, но не менее важными. Столицы многих штатов были перенесены из своих прежних колониальных мест на восточном побережье в новые места во внутренних районах страны.

Во всех штатах резко расширилась избирательная кампания и открытая борьба за должности, а также требования более широкого доступа общественности к правительственной деятельности. Увеличилось количество выборов, в которых участвовали конкуренты, и текучесть мест в законодательных органах. В XVIII веке колониальные ассамблеи достигли высокой степени стабильности и практически не меняли своего состава из года в год. Революция перечеркнула всё это. К 1780-м годам ежегодные выборы в законодательные органы (радикальное нововведение в большинстве штатов) часто заменяли половину или более представителей каждый год. Колониальные собрания оставались закрытыми для публики; даже записи голосований законодателей часто считались конфиденциальной информацией. Новые республиканские законодательные органы построили галереи и открыли свои заседания для публики, а все большее число газет, включая ежедневные, стали сообщать о законодательных дебатах.

Повсюду самозваные лидеры, выступающие от имени вновь пробудившихся групп и местностей, воспользовались расширенным избирательным правом и ежегодными выборами, чтобы добиться членства в ассамблеях. Новые мелкие предприниматели, такие как Абрахам Йейтс-младший, подрабатывающий адвокатом и сапожником в Олбани, и Уильям Финдли, шотландско-ирландский ткач из западной Пенсильвании, вырвались в политическое лидерство в штатах. В глазах более состоявшихся джентльменов, учившихся в Гарварде или колледже Нью-Джерси в Принстоне, эти популярные выскочки с интересами, которые нужно было продвигать, казались неспособными к бескорыстному характеру, который должны были демонстрировать республиканские политические лидеры. Александр Гамильтон, например, считал, что Йейтс — «человек, чьё невежество и испорченность превосходят только его настойчивость и тщеславие». Законодательные собрания штатов, по мнению Роберта Р. Ливингстона из Нью-Йорка, стали полны людей, «не улучшенных образованием и не исправленных честью».

В этих бурных условиях законодательные органы штатов едва ли могли выполнить то, что многие лидеры Революции 1776 года считали своей республиканской обязанностью — продвигать единые общественные интересы, отличные от частных и приходских интересов отдельных лиц. К 1780-м годам многим, в том числе и Мэдисону, стало очевидно, что «дух местничества» разрушает «совокупные интересы сообщества». Повсюду дворяне жаловались на популярную законодательную практику, которая сегодня воспринимается как нечто само собой разумеющееся, — логроллинг, торговлю лошадьми и «свиные бочки», которые приносили выгоду специальным и местным группам интересов. Каждый представитель, — ворчал Эзра Стайлз, президент Йельского колледжа, — заботился только о конкретных интересах своих избирателей. Когда в законодательном собрании зачитывался законопроект, «каждый сразу же думал, как он повлияет на его избирателей». Вместо того чтобы избирать людей на должность «за их способности, честность и патриотизм», люди, по словам Стайлза, с гораздо большей вероятностью проголосуют за кого-то «из каких-то подлых, заинтересованных или капризных побуждений».

Подобная приходская политика не была чем-то новым для Америки; в конце концов, колониальные ассамблеи проводили большую часть своего времени, устанавливая высоту столбов для забора и разбирая всевозможные мелкие местные недовольства. Но характер и масштабы этой послереволюционной приходской политики были новыми. Избиратели оказывали давление на своих представителей, чтобы те принимали законы от имени их интересов, которые обычно были экономическими или коммерческими. Налоги в штатах были в два-три раза выше, чем до революции, и многие люди были возмущены, тем более что многие из них были наложены непосредственно на избирателей и имущество. Поэтому фермеры-должники призывали к снижению налогов или, по крайней мере, к большей опоре на тарифы, а не на прямые налоги на людей и землю; они также выступали за приостановку судебных исков о взыскании долгов и продолжение печатания бумажных денег. И хотя они были готовы прибегнуть к насилию, если налоговое бремя становилось слишком тяжёлым, как показали события в нескольких штатах, они обнаруживали, что избрание правильных кандидатов было более эффективным.

Другие группы также отстаивали свои особые интересы. Купцы и кредиторы выступали за высокие налоги на землю вместо тарифов, уменьшение количества бумажных денег, защиту частных контрактов и поощрение внешней торговли. Ремесленники лоббировали регулирование цен на сельскохозяйственную продукцию, отмену меркантильных монополий и тарифную защиту от импорта промышленных товаров. Предприниматели повсеместно ходатайствовали о предоставлении им юридических привилегий и корпоративных грантов. А в законодательных органах штатов представители этих интересов принимали законы от их имени, фактически становясь судьями в их собственных делах.

Вся эта политическая возня между противоборствующими интересами привела к тому, что законотворчество в штатах стало выглядеть хаотичным. Законы, как заявил в 1786 году Совет цензоров Вермонта в общей жалобе, «изменялись-изменялись, делались лучше, делались хуже; и находились в таком колеблющемся положении, что люди в гражданских комиссиях едва ли знают, что является законом». Действительно, Мэдисон в 1787 году заявил, что за десятилетие после обретения независимости штаты приняли больше законов, чем за весь колониальный период. Неудивительно, что он пришёл к выводу, что отсутствие «мудрости и постоянства» в законодательстве — это «недовольство, на которое жалуются во всех наших республиках».

Все эти законодательные усилия, направленные на то, чтобы ответить на возбуждённые мольбы и давление различных интересов, оттолкнули от себя столько людей, сколько им было угодно, и привели к тому, что само законотворчество стало предметом презрения, по крайней мере в глазах элиты. Чрезмерно печатая бумажные деньги и создавая инфляцию валюты, а также принимая