Борис Гребенщиков: навигатор или истребитель? - Дмитрий Львович Быков

Мне трудно, вернувшись назад

С твоим населением, слиться

Отчизна моя, Ленинград,

Российских провинций — столица.

Безусловно, Ленинград провинциален, Петербург провинциален. Провинциален в том смысле, в котором он не Москва. То есть в хорошем смысле.

В смысле некоторой замедленности. В Москве ведь, по формулировке Гребенщикова, все очень спешат, но никуда не идут. Это замечательная формулировка, все страшно торопятся, но никакого движения нет. В провинции, напротив, происходит полная пассивность, и как сказано в моей любимой песне, «Ткачиха»:

А на всех берегах черно от тех, кто

Ожидает, когда течение пронесет мимо

Тела их врагов.

Все ждут. Никуда не идут. И тела врагов, конечно, проплывут когда-нибудь, но жизнь пройдёт за это время, да? Сами мы проплывём, может быть, ещё раньше.

Поэтому медлительность Петербурга, из Петербурга с Апатией и Безразличием, имеет свои минусы. Конечно, Гребенщиков немного провинциален и по отношению к Бобу Дилану, и по отношению к Битлз, и по отношению к Толкину, по отношению ко всем, кто создал его мир. Но надо сказать, что из этой провинциальности он тоже умудрился извлечь одни положительные эффекты.

Это самоирония, это некоторая замедленность, это ненависть к карьеризму и конформизму, и ко всем, кто пытается как-то выстроить свою жизнь. Это скромный пафос жизнеприятия, это уже упомянутая мной мифология рабства. Да, мы рабы, но мы самые красивые рабы. Мы не самые свободные рабы, в отличие, может быть, от киевских, но мы самые красивые. И от нашего рабства, так короток путь к откровению. Вот эта смиренная провинциальность, которая есть в Петербурге, она у Гребенщикова очень хорошо поднята.

Это не провинциальность как отсталость, это провинциальность как медлительность, провинциальность как философия отказа, если угодно. Вот с такой провинциальностью выжить можно, а с провинциальностью Башлачёва, которая, к сожалению, слишком часто рвёт струны на гитаре, с ней жить очень трудно, потому что смиренности и иронии в ней нет. Эта ирония была, но потом Башлачёв отверг этот период своего раннего творчества, как рабский.

Он вышел на совершенно другой уровень и начал постоянно срываться на крик. А ведь Борис Борисович никогда не кричит. Если он иногда кричит во время концерта, он тут же улыбается залу и даже пытается показать, что этот крик тоже формула христианской любви, форма христианской любви. Хриплого рёва у Гребенщикова нигде нет. Гребенщиков очень чётко понимает, что первопричину бед надо искать именно в себе, и именно третья стадия похмелья, я думаю, похмелья, конечно, духовного, интеллектуального, продиктовала великие слова: «Но, если честно сказать — те пилоты мы с тобой», вот те, «кто вертит его руль,/ кто дымит его трубой» в этом истребителе, это, конечно, мы. И восходит это, конечно, к песенке Окуджавы про чёрный истребитель, потому что, сам себя побеждает этот истребитель, и сам себе он главный враг и главный символ.

Поэтому, если вы хотите, живя в России, сохранить адекватность и делать иногда хорошую музыку, во-первых, ездите по ней на воздушной подушке культуры, любите Россию, но из окна поезда, проезжающего через неё, и старайтесь не сходить с этого поезда, а, ну, разумеется, если сходите, то старайтесь всё-таки обращаться к волкам и воронам, а не к тем, кто ходит с Люгер-пистолетом.

И, что самое главное, умейте извлечь из рабства, видимо непреодолимого, высокие гармонические звуки, потому что, в конце концов, это лучшее, что мы можем сделать со своей жизнью. Ну, вот то, что я собирался рассказать до футбола, а если есть вопросы, то давайте.

Спасибо, спасибо, да. Вы потом убедитесь, когда будете переслушивать эту лекцию или вспоминать её, что она была, так сказать, иконична. То есть, она изображала поэтику Гребенщикова не только теоретически, но и практически.

Я очень много сказал, не сказав ничего. Но это и есть главный приём БГ. Вот, по крайней мере, этому я у него научился.

Вопросы после лекции

— Да, пожалуйста.

Вопрос:

— Здрасьте.

— Здрасьте

— Спасибо большое за лекцию.

— Вам спасибо.

— Многие воспринимают Бориса Борисовича, как такого мудрого буддиста, который наблюдает за всем со стороны. И вот многие в интервью разных просят его рассказать какую-то притчу и всё такое, какую-то мудрую историю, которую он рассказывает иногда. И Вам не кажется, что в последнее время ему надоел уже этот образ, когда его просят какую-то притчу рассказать, он, как бы, уже как-то пытается, как-то, от этого уклониться или он просто какую-то шуточку…

Ответ:

— Нет, он обычно отвечает серьёзно. При мне ему однажды… Ну, я, в общем, конечно, никогда бы ему такой вопрос не задал, я не самоубийца, но при мне ему однажды задали такой вопрос, и он рассказал прекрасную притчу. Учителя спросили о сущности христианства. Была зима, жестокий мороз, он велел всем послушникам выйти во двор монастыря. Они стояли, им было страшно холодно, и их била дрожь. И он им сказал, обнимитесь, дураки, вам будет теплее. Вот в этом сущность христианства. Это прекрасная притча, она мне очень понравилась. Умеет Борис Борисович рассказать. Не знаю, сам ли он придумал, где-то ли ему рассказали. Что касается буддизма. Буддизм, как известно, это псевдоним всего хорошего и непонятного, ну, как в своё время постмодерн. Под понимание буддизма всё очень хорошо ложится. Я читал одну работу о БГ, одну филологическую работу, работу Тешмировой,[5] неплохую, но написанную так, что там вообще ни одного слова не понятно. Я, хотя старше её на двадцать лет, но я ничего там не понимаю. Вот я... помнится, была одна такая девушка, молодая, сейчас она жена крупного советского пропагандиста, она тогда писала такие эссе в «Искусстве кино», писала там в глянцевые журналы, и я вот поражался. Вот Андрей Синявский, профессор Сорбонны, говорит о культуре. Я всё понимаю, а читаю Лизу — и ничего не понимаю. Хотя я не самый глупый человек. Ну, просто это такой способ писать вот так, чтобы тебя уважали. Но, к счастью, среди читателей и слушателей Гребенщикова очень мало людей, которые стремятся к самоуважению. Я понимаю, почему это так. Потому что самоуважение — это состояние нетворческое. Оно ни к чему хорошему не ведёт.

Это состояние краткого такого упоения, «О, я!». Такой Кинг-конг своего рода интеллектуальный. Но из этого ничего не сделаешь. Поэтому те, кто любит Гребенщикова, мы понимаем, что источники самоуважения мы можем найти в чём-то другом. А Гребенщиков нам для того, чтобы мы его послушали и заплакали. Вот если угодно, вот так. Поэтому, вот когда я читаю в этой работе, что большинство текста у Гребенщикова строится как КОАН, и в качестве КОАНа приводятся…

Подождите, подождите. В качестве КОАНа приводятся слова: «Мне скажут, как это мило, а я скажу Иван и Данила». Это не КОАН, это… Дети есть в зале? Это подъёбка, это совсем другое дело. В этом жанре у Гребенщикова сделано очень много, понимаете? Ведь есть люди, которые абсолютно всерьёз сидят и дешифруют «есть большие пассажиры маргариновой травы».[6]

Но это эники-беники-клёц, не более, ритмическое заполнение строки. 2−12−85−06, вот в этом универсальность Гребенщикова. Это может быть телефоном кого угодно. Телефоном ленинградского «эфира», так называемого, вы все знаете, что это такое, да?[7] Это может быть телефон, как была одна версия, один из телефонов Большого дома, где сидел личный куратор Ленинградского рок-клуба. Это может быть всё, что угодно, это неважно. Важно, что 2−12−85−06, и это почему-то прекрасно, да?

Набрал вот твой номер. 

Вопрос:

— Добрый вечер. 

— Привет. Давно Вас не было. 

— Да. Да, всё в разъездах. Здесь, в конце Вашего выступления, Вы такое доброе напутствие сказали про хорошую станцию, на которой надо выйти, но вот мне сразу вспомнился, естественно, злободневный Ваш рассказ про Гриворонова, и там, к сожалению, другие станции, и как-то это не коррелируется с Вашим душевным…