Борис Гребенщиков: навигатор или истребитель? - Дмитрий Львович Быков

одинокого сильно пьющего мужчины смотреть не надо. Но он на самом деле вот такой. Это понимание, которое мы старательно прячем от себя. Но именно в этом состоянии Гребенщиков провидит, если угодно, вот ту чёрную плоть, тот чёрный хлеб мира, в котором написаны самые сильные его тексты, такие как «Меня зовут последний поворот». Последний поворот, вот та последняя правда, которая есть, но которая, как кажется, в этом состоянии постигается, это и есть настоящая древнерусская тоска. Тоска высокая, безусловно, но это тоска страшная.

Это страшное состояние. «Мне нож по сердцу там, где хорошо». И действительно, там, где хорошо, русский человек всегда подозревает какую-то неправду. Это как-то далеко от того чёрного холста, на котором всё намалёвано. Намалёвано всё на чёрной земле и на чёрном хлебе. Вот это ощущение страшной, горькой, чёрной плоти мира, которую мы видим, оно у Гребенщикова очень ясно. К счастью, это состояние достигается только в очень сильном опьянении, в очень глубокой его стадии, и в этом же состоянии совершается большинство русских преступлений, как ни странно. Мы понимаем в этом состоянии, что вкус нашей жизни — это вкус «водки и сырой земли и хлеба со слезами».

Следующая стадия гораздо более интересная — это стадия похмелья. И вот состояние похмелья, когда Михаил Ефремов, который, в отличие от меня, всё-таки настоящий специалист, сказал очень точно: «Я пью только ради этого состояния, потому что в этом состоянии меня начинает гладать совесть».

В этом состоянии мы с болезненной невероятной ясностью видим уже не внешний мир, а видим себя в состоянии. Мне так приятно слышать звук пластиковой бутылки где-то вот здесь в аудитории, потому что может быть кто-то прикладывается в этот самый момент и может пережить этот прекрасный диапазон, ну по крайней мере слушая эту лекцию приложатся многие. Так вот, как раз третье состояние, которое, пожалуй, является одним из самых высоких. Самое высокое четвёртое, о нём мы поговорим отдельно.

Но есть состояние невероятно высокое, состояние третье. Это когда ты понимаешь, что водка и сырая земля — это не вкус мира, это твой собственный вкус. Это вкус твоей мерзости, твоего греха. Господь дал тебе прекрасный мир, но ты находишься на дне этого мира. Ты низко пал, и ты сам виноват во всём, что с тобой происходит. Вот в таких состояниях русский человек мучительно вспоминает всё, что он делал накануне, осматривает свою жизнь и говорит о себе примерно такие горькие слова:

Я ходячее лихо,

Плохая примета, дурной знак.

Не трать дыхание на моё имя —

Я обойдусь и так.

Те, кому я протягивал руку,

Спотыкались и сбивались с пути,

Я хозяин этого прекрасного мира,

Но мне некуда в нём идти.

И это именно так. Но потом он понимает, что ему всё-таки есть куда пойти, потому что, как сказал тот же Борис Борисович:

Холодное пиво, ты можешь меня спасти.

Холодное пиво, мне до тебя не дойти.

Всё-таки в этом прекрасном мире есть куда пойти. Как говорил, кажется, Франклин: «Одно из доказательств божественной любви к нам, это пиво». И вот в эту секунду наступает четвёртое состояние. Это состояние утреннего похмелья, когда человек медленно возвращается к жизни.

Я помню, когда-то в 90-е годы существовало чёрное пиво «Белый медведь», то есть, на самом деле, чёрной была банка, пиво-то было светлое. Это было жестоко разбодяженное, с большим количеством спирта, пиво, которое можно было пить только с утра, после очень сильной попойки. Тогда я позволял себе в редакции довольно много выпить, все редакции тогда пили очень много, видимо, потому что в первой половине 90-х большинство журналистов не могло поверить своим глазам. Происходило слишком много всего и, чтобы хоть как-то приглушить страшные ощущения от жизни, приходилось квасить довольно серьёзно. И вот в эти минуты, разумеется с утра, спасало пиво «Белый медведь». Я хорошо помню, как в меня, словно тонкой струйкой в горло, вливается ледяная свежая жизнь. Возвращается ощущение жизни. Можно поднять голову, осмотреться и вспомнить, что было вчера. Вот это состояние высокой мудрости и просветления. Вот в этом состоянии ты начинаешь понимать, да, ты вчера пал очень низко, но ради сегодняшнего чувства медленного всплытия со дна можно было позволить себе это падение. Все герои Достоевского падают так низко лишь для того, чтобы испытать ощущение всплытия, потому что только в бездне можно найти смысл.

И вот это же есть у Гребенщикова. Это особенный человек. Примерно каждая четвёртая песня Гребенщикова, причём в довольно строгой последовательности, на чём бы ни открыл, рассказывает нам об этом. Вот это и есть то, что он называет «русская нирвана». Состояние, на самом деле, трагическое, безусловно. Горькое, светлое. Но, надо сказать, что именно об этом состоянии рассказывает нам та самая величайшая песня «Волки и Вороны».

Я сразу должен сказать, что, к сожалению, я не могу анализировать музыкальную составляющую песен БГ и потому, что всё-таки слова с музыкой нерасторжимы и разрывать их не стоит, и потому, что не хватает моих музыкальных способностей для того, чтобы это понять. Но даже и без музыки этот текст производит впечатление потрясающее:

Пили-пили, а проснулись — и ночь пахнет ладаном.

А кругом высокий лес, тёмен замшел.

То ли это благодать, то ли это засада нам.

Весело на ощупь, да сквозняк на душе.

Вот идут с образами — с образами незнакомыми,

Да светят им лампады из-под тёмной воды.

Это очень значимый образ, потому что все русские лампады светят из-под тёмной воды, над всеми слой своего Китеж-озера,[4] и только над ней его настоящая правда.

И я не помню, как мы встали, как мы вышли из комнаты,

Только помню, что идти нам до тёплой звезды...

Вот стоит храм высок, да тьма под куполом.

Проглядели все глаза, да ни хрена не видать.

Я поставил бы свечу, да все свечи куплены.

Зажёг бы спирт на руке — да где ж его взять?

А кругом лежат снега на все четыре стороны.

Легко пасть снегу босиком, если души чисты.

Мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны.

Они спросили: "Вы куда? Небось до тёплой звезды?.."

Я не буду цитировать эту вещь целиком, скажу только, что здесь есть ещё одна очень важная проговорка, что с похмелья «пошли к реке по воду, а там вместо воды Монгол Шуудан».

Все мы, все люди, принадлежащие более-менее гребенщиковскому поколению, когда-то собирали марки, потому что ребёнку делать в Советском Союзе было совсем нечего. Монгол Шуудан, Почта Монголии, все мы помним эти марки, очень красивые всегда, на прекрасной тонкой бумаге. Монгол, Шуудан, это самый прекрасный символ Азии, пришедший к нам из нашего детства, и, конечно, никакая не Почта Монголии там в реке, а там просто азиатчина.

Галимый образ азиатчины, скифщины, которые всегда примешивается к русскому, и Гребенщиков его всей душой европейца страстно ненавидит, потому что он любит азиатчину очень опосредованно, она для него хороша лишь как источник образов, сама же азиатчина ему конечно горячо ненавистна, он поэт европейской Северной России, Архангельска, Новгорода, Костромы и т.д., у него очень часто встречаются эти названия, о чём мы сейчас и будем говорить.

Вот что за ощущение в этой песне «Волки и Вороны»? Конечно, это ощущение странных русских святынь. Волки и вороны это и есть наши тёмные,