Борис Гребенщиков: навигатор или истребитель? - Дмитрий Львович Быков

подпольные, помогающие нам домашние святые. Они мрачные, конечно, и волки мрачные, хотя в особаченном виде они все нам друзья, и вороны мрачные, потому что они символы не только мудрости, но и смерти.

Но ничего не поделаешь, русская святыня, она по природе своей всегда достаточно мрачна. И никакой другой нам не нужно, потому что запах ладана — это для Гребенщикова почему-то очень странно. Это запах ада. Вспомните в «Истребителе»:

От ромашек — цветов пахнет ладаном из ада,

И апостол Андрей носит Люгер–пистолет.

Официальное православие для Гребенщикова с его ладанным запахом — это, как ни странно, один из символов ада.

Потому что православие для него — это интимная народная вера, вера тёмной избы, тёмного храма, вера леса, вера волков и воронов, она чуждается официальности. Помните, как говорит Елизавета в знаменитой песне: «слова — это смерть», не говори слов. И вот самое главное, что есть у Гребенщикова, когда он говорит о современной русской церкви, это, конечно, ощущение, что там уже давно всё задушено золотой пылью, как в знаменитой песне «Пришёл пить воду». Золотой нано-пылью добавляем, конечно, мы. И там, действительно, железной скрепой каждого норовят распять. Каждого норовят вбить крестом в землю. Официальное православие вызывает у Гребенщикова понятную оторопь. У него вера тёмная, домашняя, в известном смысле, глубоко провинциальная. Как же выглядит образ гребенщиковской России?

Вот, пожалуй, наиболее наглядное представление о ней дает поэт, который, как ни странно, для Гребенщикова в некотором смысле первооснова, потому что именно оттуда он, так сказать, и вырос. Никто ещё пока не говорил о том, что корни поэтики Гребенщикова — это Юрий Кузнецов. Как так получилось, как вышло, что поэт Юрий Кузнецов, как безусловный поэт первого ряда, которого Кирилл Анкудинов называет главным русским неоромантиком, как получилось, что этот поэт так сильно у Гребенщикова сказался?

Я не думаю даже, что Гребенщиков его много читал, хотя конечно он его читал, как все молодые люди 70-х годов, тогда читали трёх поэтов — Кушнера, Чухонцева и Кузнецова, они лучше всего выражали собой поэтику безвремени. И вот Кузнецов был из них самым русским, русским, может быть, в не самом лучшем смысле, потому что Новелла Матвеева дала, на мой взгляд, гениальное определение Кузнецова: «это пещерный человек, старательно культивирующий свою пещерность».

Это человек, у которого всегда есть универсальный ответ на всё: «А я могу хуже». Быть русским для него, это значит быть ещё хуже, превосходить всех в жестокости, в падении, в чём угодно, но превосходить. И это у Кузнецова есть. Отсюда, кстати говоря, и тема русского презрения к смерти.

Вот этот иронический русский культ, это ироническое русское сознание лучше всего выражено в таком, например, тексте Кузнецова, который запросто мог бы написать БГ году в семьдесят девятом.

Птица по небу летает,

поперёк хвоста мертвец,

что увидит, то сметает,

звать её всему конец.

Над горою пролетала,

повела одним крылом,

и горы как не бывало,

ни в грядущем, ни в былом.

Увидала стройку дыма,

на пригорке дом стоит,

и весьма невозмутимо

на крыльце мужик сидит.

Птица нехотя взмахнула,

повела крылом слегка

И рассеяно взглянула

из большого далека.

Видит ту же струйку дыма

На пригорке дом стоит

И мужик невозмутимо

Как сидел, так и сидит.

С диким криком распластала

Крылья, шумные над ним

В клочья в воздух разметала,

А мужик невозмутим.

— Ты, — кричит, — хотя бы глянул,

Над тобой — всему конец!

— Он глядит! — сказал и грянул

Прямо на землю мертвец.

Отвечал мужик, зевая:

— А по мне на всё чихать!

Ты чего такая злая?

Полно крыльями махать.

Птица сразу заскучала,

села рядом на крыльцо

и снесла всему начало —

равнодушное яйцо.

Вот это, кстати говоря, это чистый БГ. Понимаете, дело в том, что, я не говорю уже о том, что рифма крыльцо — яйцо, она вообще очень характерна для русского сознания.

Вышел зайчик на крыльцо,

Стал искать своё лицо.

Как всегда, делает наш человек, он ищет своё лицо.

Сунул руку нет лица,

Так и шлёпнулся с крыльца.

В этом-то и заключается как раз удивительный синтез гребенщиковских состояний. Да, вот сидит этот мужик, он сидит в состоянии древнерусской тоски, конечно, потому что это его постоянное состояние. Он слегка им гордится, а в общем ему пофигу. Над ним летает смерть, потому что смерть летает в России всегда.

Он смотрит на неё равнодушно и говорит, ты чего такая злая? И вот из этого возникает начало русской жизни, а, именно равнодушное яйцо, то яйцо круглое, сферическое, из которого всё вылупляется и в которое всё сворачивается. У Гребенщикова очень много песен о соседстве смерти. Из них, наверное, самое выдающееся — это «Моя смерть ездит в чёрной машине с голубым огоньком». Это всё примерно то же самое — «Где-то надо мной летает птица с голубым огоньком», разумеется, чёрная. Это никак не мешает моей жизни, потому что мою жизнь нельзя исправить.

И это чувство неисправимости у Гребенщикова очень остро. Для многих из нас было сенсацией, о чём он мог говорить с Бастрыкиным. Я думаю, я даже написал об этом тогда, что они хором спели именно эту песню — «Моя смерть ездит в чёрной машине с голубым огоньком». Потому что эта машина каждому из них близка по-разному. И больше того, они оба участники русской жизни. Ведь когда Бастрыкин был комсомольским активистом, он разгонял и насильно стриг именно таких, как БГ.

То есть они участники одной драмы и, в общем, легко друг друга опознают. А больше того, для них обоих эта роль вынужденная, и им обоим она доставляет несказанные наслаждения. Каждый из них любит себя в этой роли. Это как взаимоотношения садиста и мазохиста. Они страстно друг друга любят, и, если вдуматься, они друг другу абсолютно необходимы. Да, «моя смерть ездит в чёрной машине с голубым огоньком», но эта машина непременная часть моего пейзажа. Я не могу без неё себя представить.

Кстати говоря, именно песня про чёрную машину и голубой огонёк, наверное, самый верный камертон моего любимого альбом «Навигатор», в котором, как во всяком Навигаторе, очень чётко заданы координаты гребенщиковского мира. В нём, как во всяком гребенщиковском альбоме, но просто в максимальной полноте, присутствует несколько абсолютно идиллических сочинений, как «Гарсон номер два», несколько абсолютно сумрачных, как «Последний поворот», несколько глубоко любовных, об этом мы сейчас тоже поговорим, и это, конечно, «Самый быстрый самолёт», некоторые гимны моей семьи, под которые мы довольно долго засыпали и просыпались, И, конечно, присутствует там ироническая песня «Три сестры», песня, в которой вся амбивалентность мира сведена воедино. Три сестры — вечный символ вечной женственности, своего рода русской растяпистости, желания поехать в Москву, трогательности, неумелости, красоты, «а глаза как чайный блюдца».

И когда они посмотрят на тебя в упор, вот тут ты всё и поймёшь. Это вот и есть та самая добрая, красивая, идиллическая Россия с мягкой зеленью, с тёплыми реками, которая вдруг вдохнёт на тебя своей зимой, и ты всё поймёшь, кто