Агент Низа - Марчин Вольский

Неожиданно Мефф обнаруживает, что ошалевшие волны – не вода, а расплавленная лава. В этой лаве кролем продираются несколько грешников. У каждого в зубах веревка. «А ну, пошли! Пошли!» – понукает их знакомый голос. Это дядя мчится в купальном костюме на адских санях, словно Амфитрида, которую влечет упряжка осужденных. А куски полотна опадают все ниже.

– Прошу застегнуть ремни. Не курить.

Путешественник поднял голову. Вдали маячил силуэт Эйфелевой башни. Самолет шел на посадку в Париже.

То, что происходило последние несколько часов, было еще более необычно, чем happening [5] предыдущей ночи. Необычно ввиду своей абсолютной нормальности. Черные незамедлительно преобразились в единого толстого шофера в ливрее, который, не задерживаясь, запустил двигатель. С проселочной дороги они вынеслись на обычную, с обычной – на шоссе литеры «А», подлежащее очистке от снега в первую очередь, но сейчас стояла осень, и никто снег не убирал ввиду его полного отсутствия. И никто за ними не гнался. Несколько раз на въезде в городки они натыкались на посты неведомого назначения. Водитель пояснил, что здесь для статистических целей подсчитывают активность моторизации на дорогах. И опять же никто их не задержал. Возможно, у автомобиля были какие-то особые номерные знаки, либо же им попросту везло.

Фаусон в основном молчал. Да и что он, собственно, мог сказать? Что страшно рад свалившимся на него обязанностям дежурного Сатаны, что просит освободить от этой должности? Прежде всего, он не знал, в какой степени от него зависит дьявольский тройняк. Вроде бы, подчиненные, но они все время вели себя так, будто все знали наперед и лучше. И, вероятно, действительно знали.

«Ну и влип!» – повторил он себе в миллионный раз, хотя по сути дела не очень-то верил в реальность ситуации. Предполагал, что это шутка, трюк, покупка. Прожив тридцать пять лет атеистом, материалистом и реалистом, он не мог позволить себе перестроиться в средневекового фушощонера и все время ждал, что вот-вот проснется или же что откуда-то из-за кулис мира выплывет надпись: «Конец фильма».

Однако надпись не выплывала. Чернокожие рассказывали друг другу веселые анекдоты, смысл которых до него не доходил, потому что касались они условий в этом странном государстве, которое, как он надеялся, ему больше не доведется посещать. Из того, что он видел по дороге, здесь чаще всего встречались печные трубы, памятники, мостки, перекинутые через кюветы, и лозунги. Некоторые поразили его своей поэтичностью. Например, такие, измалеванные на стенах: «Тротуар – для пешеходов», «Сегодня хорошо – завтра еще лучше» и, наконец, «Дорога должна быть дорогой». После долгого раздумья Мефф счел надписи либо естественным проявлением фольклора, либо кабалистическими выкрутасами, могущими изгнать злые силы, что приводило ему на память тибетские мельнички для перемалывания молитвенных текстов. В городках, несмотря на сравнительно раннее время, поражало огромное количество людей, снующих по тротуарам и длинными рядами стоявших в бездействии вдоль стен.

«Какая же здесь должна быть невероятная безработица!» – подумал он.

Беспокойство вызывал пограничный контроль, учитывая отсутствие печати в паспорте и саквояж, полный денег. Черные переупаковали ему в туалете весь багаж, постоянно настаивая на передачи им одной трети наличных, что он категорически отверг.

Однако проход через иголочное ушко пограничного контроля и оценки свершился удивительно легко. Печать в паспорте оказалась на своем месте, саквояж же был заполнен полным комплектом здешних листьев. Мефф, пораженный не меньше, чем таможенник, мгновенно сориентировался и заявил, что намерен воспользоваться вывозимой коллекцией для написания кандидатской работы под названием: «Элементы облиствления в орнаментах европейского искусства на зеленом фоне».

Чиновник сердечно попрощался с Фаусоном. Столь же сердечно приглашал его вновь посетить их и скромно вопрошал, не может ли получить на память часики Меффа. Кстати, после пересечения пруда японский «Сейко» возобновил работу (гарантированную всем потенциалом японской научно-технической мысли). Никто не заинтересовался конвертами. Черные исчезли, не попрощавшись. Когда самолет уже бежал по взлетной полосе, на Фаусона снизошла вся накопленная усталость. Он проглотил конфетку и ринулся на грудь Морфея, стиснувшего его могучим братским объятием.

III

Париж – город Нотр-Дам и Мулин-Руж, Людовика Святого и Бриджит Бордо, встретил Меффа теплым и дорогостоящим капиталистическим воздухом. Этот воздух давал ему бесспорное ощущение культуры и безопасности. Всегда, посещая третий и последующие миры, Мефф прихватывал его с собой в баллончике под давлением.

День был самый что ни на есть обыкновенный. Пробки на улицах, букинисты на набережной Сены, туристы, плутающие меж древностей. В общем – покой. Не на чем было остановить взор, если не считать взрыва в синагоге, попытки самосожжения некоего детины перед Джокондой в Лувре и демонстрации тридцати тысяч нагих дам и девиц, протестующих на Елисейских Полях против притеснения женщин в странах воинствующего ислама (особенно после появления очередного Нового Махди). До отлета оставалось полтора часа, Фаусон решил окончательно и бесповоротно: ни в какую дьявольщину он играть не станет. Черные остались в своей дыре, за пиастры, которые он отхватил, можно запросто организовать себе соответствующую охрану, и тогда никакой Низ ему не страшен.

В холле аэропорта он вытащил из кармана пакет писем, некоторое время взвешивал его на руке, потом сунул в ближайшую урну для отходов. Немного погодя собрался так же поступить с содержимым саквояжа (листья опять превратились в деньги), но, поразмыслив, пришел к выводу, что за пережитые стрессы ему надлежит какая-никакая компенсация. Моральность Меффа была растяжима, как хороший шведский презерватив, и после омовения вновь годилась для многократного использования.

Ожидая отлета, он наблюдал за толпой. Аэропорты – Вавилонские башни теперешнего мира, содержат в себе нечто захватывающее. Как в калейдоскопе, здесь перемешиваются всяческие оттенки кожи, бурнусы арабов, тройки европейцев, индийские сари… У Меффа «имела место», это необходимо отметить, любопытная оптическая аберрация. Его зрение было сверхселективным. Он не замечал ни щебечущих детей, ни потных носильщиков, ни американских туристок в возрасте Авраама Линкольна (когда тот еще был жив). Сетчатка, дно глазного яблока, хрусталик и зрачок крупного специалиста по рекламе были настроены на выискивание молодых, ладных и одиноких женщин.

Фаусон любил женщин. Сказать любил, значит, не сказать ничего! Он сходил с ума по женщинам! Особенно по свежепознанным. В его кобелином «Я» сидел тигр секса – атавистический инстинкт ловца. Если в кошке есть нечто, независимо от сытости заставляющее ее гоняться за каждой мышью, а догнав, жестоко играть с нею, то в нашем свежеиспеченном сатане сидело возрастающее с годами стремление к разнообразию. Может, поэтому он и не женился. Конечно, Мефф признавал жену удачным приобретением, ну, хотя бы для стирки носков (сейчас он был обречен на покупку двух пар еженедельно), но панически боялся ограничить собственную свободу. Потому-то он так любил Мэрион – она всегда была под рукой, обожала любить в рабочее время, всегда была готова и не выдвигала никаких условий. Впрочем, пусть бы попыталась – ведь она была подчиненной Фаусона по службе.

Любили ли женщины Фаусона? Вопрос спорный. Они быстро раскусывали его и лишь каждая пятая решалась на краткий, но насыщенный роман, напоминающий церемонию благородного англичанина с чаем: вначале он его сладит, потом запаривает, наконец выливает. Однако поскольку правнук Мефистофеля занимался своим излюбленным делом чаще, нежели среднего пошиба теннисист в парную игру, из этих «пятых» вполне можно было скомплектовать неплохой женский колледж или же средней величины текстильную фабричку. Как и любой эгоист, Мефф в тайниках души надеялся, что когда-нибудь из банального романа родится, как из пены морской, большая любовь, однако, рассматривая проблему реально, зная, что прежде липа родила бы бананы.

Ничто не нервировало нашего героя больше, чем вид прелестной женщины в обществе постороннего мужчины. Каждый сторонний объект, проникающий в его обуженое поле зрения, неизменно воспринимался им, как странствующий комедиант, патологический грубиян, интеллектуальный неандерталец, дефект на хрустале либо чирей на щеке.

Щёлк!

В кадре Фаусона появилось нечто достойное внимания. Худощавая девушка того типа, который американцы любят больше всего. Представим себе еще более изящную Мэрилин Монро с огромными глазами, лицом беззащитного ребенка, бюстом, какой редко можно встретить к востоку от Скалистых Гор, с гривой светлых волос и маленькой смешной сумочкой, беспомощно бьющейся о стройные ножки. И что важнее всего – она была одна, осматривалась с явными признаками растерянности и то и дело поглядывала на часики. Видимо, мужчина, какой-нибудь остолоп, которого неразборчивая судьба поставила на ее жизненном пути, пренебрегая чудом, отданным в его исключительное пользование, запаздывал, а то и вообще решил не появляться. Впрочем, не исключено, что девушка поджидала мамочку либо братца, возвращающегося из дальних странствий. Это было бы прекрасно.