Улица Марата - Гюнтер Гейгер

В России были самые красивые дети из всех, которых мне довелось встречать когда-либо. Маленькие девочки носили белые бантики. Взрослые гордо расхаживали со своим потомством по городу. Я часто вспоминал знаменитый роман «Детство» и его автора, который был отцом большого количества детей. У современных авторов я тоже встречал хорошие книги о детстве, я имею в виду Чарльза Буковского и Эдуарда Лимонова с его автобиографическими произведениями «Подросток Савенко» и «Молодой негодяй». Мне даже не приходилось просить Вольфа снимать детей, он и без того это делал.

Писательница Лариса Шульман показала мне в прошлый приезд шикарный ресторан «Украина», в огромном зале которого мы были единственными гостями. Здесь было полдюжины официантов и уборщиц, бесцельно слонявшихся по залу. Мы заказали два салата и две банки немецкого пива. Я заплатил 23 бакса.

Слева у входа находились однорукие бандиты. На сцене к вечернему выступлению готовился вокально-инструментальный ансамбль. Когда мы выходили из ресторана, мы посмотрели на окна Белого Дома, который находился напротив. Там горели свечи и огоньки фонариков.

Спикер парламента Хасбулатов и генерал Руцкой, последние приверженцы парламентской демократии, курили и пили водку в ожидании мести уральского козла Ельцина. Штурм Белого Дома был не за горами. Перед рестораном тусовали военные.

— Они подтягивают армию из провинции, — с презрением сказала Лариса.

Через несколько дней, проходя мимо, я видел огромные черные пятна копоти на белом фасаде здания парламента. Наступило новое время. Это были не западные игры с альтернативным занятием пустующих домов, здесь был расстрелян парламент, заявивший о свержении диктатора. Это стоило жизни также одному французскому журналисту.

У меня было много денег во время моего первого посещения России, но в Вену я воротился со 100 долларами. Я не понимал, как я спустил за месяц полторы штуки. Я отказывался от посещения кабаков после того дорогого удовольствия. Водку и сигареты я покупал в дешевых киосках. Это были ничтожные суммы. Американские сигареты стоили полбакса, тогда как во второй приезд они стоили уже бакс.

Доллары я прятал теперь в специальный кожаный пояс-сумку, купленный еще в Вене. Это был последний писк человеческой хитрости в средствах защиты от грабителей. Но это принесло мне лишь неудобство — на животе у меня возникло страшное раздражение. Боль заставила меня зайти в аптеку. Чтобы объяснить, в чем дело, я расстегнул брюки. Продавщица издала вопль ужаса.

Предложенная мне мазь оказалась немецкой. Но она не помогла. Мама Игоря дала мне русскую. Затем в своем багаже я откопал австрийскую. Спустя несколько дней мне стало лучше. Воспаление почти бесследно прошло. Я перестал чесаться и пользоваться поясом, который я засунул назад в свою джинсовую сумку.

Немецкую мазь из аптеки я поставил на забор соседнего парка и стал за ней наблюдать, полагая, что на нее кто-то позарится. Но мазью никто не интересовался. В двадцати метрах от себя я заметил пьяного мужика. Он рассекал пространство, словно бумажный кораблик на ветру. Он шатался и падал.

Я наблюдал, как он безуспешно пытается встать. Он ползал на четвереньках. Вольф пил свое пиво у соседнего киоска. Я не позвал его. Убогие не любят, когда их фотографируют. Наконец мужик встал на ноги, но тут же наебнулся опять. Я понял, что теперь ему больше уже не подняться.

4. МОГИЛКА ТАТЬЯНЫ

Вольф был недоволен тем, что посещение кладбища и встреча с друзьями Татьяны затягивали наше пребывание в Москве.

Изначально мы предполагали пробыть в Москве ровно десять дней, чтобы затем отправиться в Питер. Там нас ожидала важная миссия — посещение сквота художников на Пушкинской 10.

В итоге, подумав, он угомонился, предвкушая посещение московского кладбища, обещавшее ему интересные снимки.

Лариса Шульман организовала нам встречу с матерью Татьяны, а также с ее двумя подругами и дочерью одной из них, но сама не приехала. Две женщины скорбно подошли к нам у выхода из метро и спросили — не являемся ли мы теми, кого они ждут.

Меня представили матери, которая, встав со скамейки, в рыданиях бросилась мне на грудь. Она целовала меня, выкрикивая фразы, которые означали:

— О, спасибо, что вы пришли, господин Гюнтер! Как это ужасно! О…

Не зная, чем ее утешить, я лишь печально уставился в небо. Тогда она схватила мою руку и принялась гладить. Говорившая по-немецки девушка Дарья, которая знала Татьяну в качестве лучшей подруги своей матери, записала мне свой московский номер телефона, и свой мюнхенский адрес.

Когда мы расставались на платформе метро, я пожал всем руки, а мать расцеловал в обе щеки.

Какой же я был поц! Я обиделся на нее за то, что она не захотела поселить меня у себя, я сердился за то, что мне придется снова поселиться в мрачных рабочих кварталах на Малой Грузинской, где условия жизни были далеко не так хороши, как у Тани. Мне просто хотелось с ней говорить, ведь она была такой блестящей собеседницей.

Квартира Тани имела два балкона, гостиную, спальню, комнату ее сына, кухню, прихожую, коридор, ванную, туалет и, возможно, еще одну комнату, которую я не заметил…

Кроме того, мы любили друг друга, по крайней мере, я. В конце своего последнего письма она написала — «целую». Это было началом моей катастрофы, я обиделся, когда она отказала мне в постое. Тогда я сказал, что поеду в Питер. Из рая она погрузила меня в ад.

Если бы в то утро после нашей первой ночи никто не пришел, мы продолжали бы любить вечно, потому что у нас не было бы причины прекратить это. Теперь, когда я хотел беседовать с Таней, я должен был сам задавать себе вопросы и сам же отвечать на них.

Автобус привез нас на кладбище. Был ясный солнечный, но не особенно теплый день. Я надеялся увидеть огромные склепы, как на известных парижских кладбищах, но здесь все было иначе. То ли зарытые здесь люди и их родственники не могли себе этого позволить, то ли здесь это было не принято. Почти все захоронения были украшены лишь крестами.

Мы шли как минимум минут двадцать, прежде чем одна из наших спутниц сделала знак остановиться. Перед нами находилась небольшая земляная куча с накиданными на ней цветами для нежной Тани. У нее было прекрасное тело, но скоро оно превратится в скелет. Однако он будет не цельным, поскольку его перемололи колеса поезда. Возможно, ее складывали по кускам.

Куча была обнесена прямоугольной оградкой. На ней висели венки. Я снял свой пиратский платок с головы и крепко привязал им один из венков к решетке. Дул слабый ветер, но если он станет сильнее…

Мы молча построились в шеренгу. Мамаша рыдала навзрыд, громко выражая свое горе. Лучшая подруга Тани — темноволосая приятная дама, уже весьма потасканная, как позже заметил Вольф, которому было всего 28 лет, стоявшая рядом со мной, тихо выла. Вольф считал, что она притворялась. Но зачем было ей притворяться, ведь здесь не было ничего, кроме печали?!

Мамаша оплакивала потерю своего дитя. Я окаменел и не мог выдавить из себя ни слезы, потому что я был мужчиной. Когда пришло известие о самоубийстве моего отца, я тоже сперва не плакал, в то время, как мои бабушка и дедушка — его родители, с громким воем катались по кровати. Я заплакал лишь позже, когда реальность потери отца стала ощутимой.

Насколько далекой была для меня реальность Таниной смерти? Всего один метр до могилы. Она была здесь. Вольф спросил меня, можно ли здесь фотографировать. Но я подумал, что это будет кощунством. Надо было спросить у матери. Я обратился к немецко-говорящей девушке, чтобы она перевела просьбу Вольфа.

— Пусть снимает, — ответила мать.

Мы повернулись и пошли, в то время, как позади нас Вольф жадно фотографировал могилы. На обратном пути к воротам я распизделся со студенткой Дарьей, учившейся в Мюнхене. Я поделился с ней идеей выпустить специальный номер своего журнала на двух языках — немецком и русском, чтобы продолжить начатый с Таней проект, предполагавший наведение литературного моста между Москвой и Веной с закидоном с Санкт-Петербург. Было бы хорошо найти Танины тексты, ведь она наверняка что-то писала.

— Я знаю лишь об одном эссе, — ответила Дарья. — Насколько мне известно, она ничего не писала, она работала языком. Она была большой пиздоболкой.

— Да, я это заметил. При этом она всегда обсерала Россию: «Здесь все хуево, нет никакого порядка, полный отстой…» — часто говорила она мне.

Когда мы ходили по Москве, она постоянно бранилась. Она мне очень много показала, словно догадываясь, что мне интересно как иностранцу. Например, мы долго любовались трупищем Ленина и красотами сталинской архитектуры, статуей Гоголя и красивыми девками.

Я был знаком с творчеством Достоевского — моего любимого писателя еще с тюремных нар своей юности, именно с его книг началось мое увлечение литературой. С недавних пор я был знаком еще и с творчеством Эдуарда Лимонова — нового русского гения.