Ракета в морг - Энтони Бучер

были странные представления о монастырях. Вроде Марии Монк[19]. Нечто промозглое, мрачное и молчаливое, не считая редких воплей из-за новой кирпичной стены. Но тут всё такое свежее и чистое. Это… это как больница без боли.

— Это больница, — промолвила Конча. — Но она исцеляет иную боль.

Маршалл помолчал, набивая трубку.

— Какая торжественная мысль, Конча! И почему католики так любят выражаться парадоксами?

Она слегка покраснела.

— Я не сама придумала. Слышала, как сестра Урсула однажды это говорила. Но вы не расскажете мне, для чего мы здесь? Что вы хотите у неё спросить?

Лейтенант задумчиво курил трубку.

— Ничего особенного. К сожалению. Мне просто нужна кое-какая техническая информация. — Он извлёк из кармана чётки с семью декадами. — Видела когда-нибудь такое?

Конча нахмурилась.

— Забавно. Нет. Я думала, у тёти Элен есть все виды чёток, скапуляриев[20] и образков, какие только могут быть, но такие с семью декадами ни разу не видела. Это… это улика?

— Возможно. Пока не знаю. Поэтому я и здесь.

— Сэр! — повелительно потребовал женский голос.

Маршалл повернулся. Эта женщина была не такой, какую можно было ожидать встретить в монастыре. Тело её было зрелым, полным и не связанным ни с одним из двух идеалов Церкви — девственностью или материнством. А её шикарный осенний костюм, должно быть, стоил — ну, он точно в таких вещах не разбирался, но если бы увидел подобное на Леоне, то наверняка встревожился бы за их банковский счёт.

— Должны ли вы, сэр? — проговорила она.

Маршалл выглядел озадаченным.

— Прошу прощения. Должен что?

— Должны ли вы курить трубку в этом священном месте?

Он облегчённо улыбнулся.

— Простите, если это вас тревожит, мадам. Но монахиням очень нравится. Сестра Урсула говорит, что монахи именуют трубочный дым “благовониями садовника”.

Женщина вскинула хорошо выщипанные брови.

— Но какое легкомыслие! Даже если бы я сама курила, я должна была бы думать здесь не о курении, а…

— Я заставила вас ждать? — Орденское одеяние заставляет большинство женщин двигаться либо с неуместной суетливостью, либо со столь же чрезмерным величием. Но в случае сестры Урсулы они казались единственно возможной при её тихой, энергичной походке одеждой. В её голосе тоже не звучало ни приглушённого благочестия, ни дисциплинарной строгости; это был просто хороший и приятный голос.

— Я помогала сестре Пациенции с шеллаковыми пластинами для слепых. Извинишь меня? — Она улыбнулась Маршаллу, легонько поцеловала Кончу и с любопытством взглянула на странную женщину.

— Эта леди пришла раньше нас, — сказал Маршалл.

— Помилуйте, лейтенант! Вы заставляете меня чувствовать себя как в мясной лавке.

— Я не хочу вторгаться, — с обиженным высокомерием закапала словами женщина. — Подожду в часовне. Где единственный фимиам, — решительно прибавила она, — это то, что возносят в честь и славу Божию. — Она унеслась прочь. Походка её была одновременно благочестивой и благородной, но изгиб полных бёдер всё же нельзя было не заметить.

— Бог мой! — выдохнула Конча. — Кто она?

— Не знаю, дорогая моя. Даже как её зовут. Она просто пришла и сказала привратнице, что страдает и хочет поговорить с Невестой Христовой. Думаю, преподобная матушка была слегка озадачена столь благочестивыми словами, но попросила меня поговорить с ней. В конце концов, если у неё какие-то проблемы, а мы можем помочь ей…

— И, — с добродушным уколом добавила Конча, — у вас проблемы с финансированием той детской клиники на заводе “Локхид”.

Сестра Урсула улыбнулась. Улыбаясь, она выглядела немногим старше Кончи. Серьёзной она была совершенно лишена возраста. Лейтенант Маршалл и даже его проницательная, женственная супруга никогда не осмеливались даже выдвигать предположения, сколько же сестре Урсуле лет.

— Уверена, — укоризненно проговорила та, — столь недостойная мысль никогда не приходила в голову преподобной матери. По крайней мере, осознанно.

Маршалл вновь разжёг свою вересковую трубку.

— Она полагала, что я кощуннил, дымя здесь.

— О Боже. Предвижу неприятности с ней. Обычно достаточно сложно сделать людей святыми. Но когда они считают себя много более святыми, чем когда-либо предполагалось для них Господом или Его Церковью, тогда поистине ужасная проблема — низвести их обратно к человечеству. — Она направилась к озарённой солнцем каменной скамейке. — У вас выходной, лейтенант, или вы прибыли по долгу службы?

— Боюсь, что последнее.

— Вы имеете в виду, что хотите, чтобы я… — Сестра Урсула подалась вперёд, и в её глазах почти незаметно вспыхнула искорка. Но внезапно она замолчала и снова выпрямилась. — Бог мой, я опять, — вздохнула она. — У нас, Невест Христовых, как справедливо именует нас та дама (хотя я и должна сказать, что нахожу это выражение куда более удобным в религиозной поэзии, чем при обычной беседе), есть свои недостатки. Вы знаете мой и продолжаете ему потакать. Но сперва скажите мне: как Урсула?

— Уже улыбается, и, знаете, по-человечески. А весит на две унции больше, чем Терри в её возрасте. Приходите посмотреть её.

— Постараюсь. — Когда Маршалл полез в карман, она улыбнулась. — Снимки уже есть?

— Нет.

Улыбка сменилась хмуро озадаченным выражением лица, как только она увидела, что он извлёк из кармана.

— Лейтенант! Я думала, вы самый стойкий из всех агностиков.

— Боюсь, я ношу эти чётки не в религиозных целях. Я просто хочу узнать, что вы можете о них мне рассказать.

Сестра Урсула долго ломала голову над этими искусно вырезанными бусами.

— Откуда они у вас? — спросила она, наконец.

— Что это? — возразил Маршалл.

— Чётки, — медленно проговорила она. — Но не Чётки с большой буквы. То есть, не обычный набор бусин, с помощью которого предаются медитации, размышляя о тайнах искупления в преданности нашей Благословенной Матери.

— Да? Я думал, чётки есть чётки.

— О Боже, нет. Известная молитва, открытая монаху Доминику, безусловно, создала самый распространённый вид чёток[21], но есть и другие. Я знаю, например, про чётки Пражского младенца; и, полагаю, есть, конечно, тибетские и другие нехристианские чётки. Количество и расположение бусин, естественно, зависит от молитвы, в помощь чтению которой они предназначаются, а у этих чёток семь декад. Распятие, конечно, исключает что-либо ламаистское. Но что может символизировать семёрка. Семь таинств… Семь скорбей…

— Или что-то краткое семи, — предположила Конча. — У обычного розария пять декад, так что нужно три круга для всех пятнадцати тайн.

— Кратное… Да, спасибо, Мэри. Теперь я вспоминаю.

— Вы знаете, что это.

— Да. Это чётки Крестного Пути[22]. На нём четырнадцать остановок, и их перебираешь дважды, размышляя за каждую декаду об одной остановке.

— Никогда о них не слышала, — сказала Конча.

— Я не удивлена. Один священник в Сан-Франциско придумал их лет сорок назад, чтобы многие калифорнийцы, жившие вдали от храма, могли вспоминать о Крестном пути.