Стихотворения и поэмы - Елизавета Полонская

Пятистрофный Эпилог к поэме, действительно, был написан — в пандан к Прологу, где, как заклинание, звучали слова о новом мире, который строят «на становище диких орд» и где «будут счастливы наши дети», В финальной строфе Эпилога есть призыв, смысл которого связан, понятно, с сюжетом поэмы, но со временем он стал обретать новую актуальность:

И когда-нибудь все поймут:Умереть — все равно, что сдаться.Наперекор всемуНадо в живых остаться.[60]

Однако даже влиятельному Воронскому напечатать поэму не удалось — ни в 1923-м, ни в 1924-м, ни в 1925-м (весной 1924 о судьбе поэмы «В петле» Николай Тихонов так информировал Льва Лунца, умиравшего в Гамбурге: «Не берут в печать, потому что она левее левого»[61]).

Отношение непримиримых напостовцев к поэме «В петле» с характерной яростью обозначено Семеном Родовым, посвятившим ей в литературных заметках «Поэзия разложения» главу «Апология бандитизма»[62] Стремление Полонской показать «политическую подкладку бандитизма» Родов считал откровенно опасным: «Влияние Леньки на известную часть молодежи усиливается оттого, что он под свой бандитизм подводит идейный базис». В этом Родов был не одинок. «Бандитский акт Пантелеева превращен автором в акт революционного террора», — клеймил Полонскую другой критик[63]. Впрочем, это писалось уже после того, как в 1925-м в Ленинграде возник ежеквартальный литературный альманах «Ковш», в редколлегию которого вошли Серапионы Груздев, Слонимский и Федин. В первой же книге «Ковша» наряду со стихами Мандельштама и Антокольского, с поэмами Тихонова и Вагинова, а также с повестью «Конец хазы», которую Каверин посвятил памяти Льва Лунца, и была напечатана поэма Полонской «В петле».

Однако до того, как «Ковш» был разрешен, художественной литературой занялись партийные верхи, и к этому событию Полонская (в первый и последний раз) имела некоторое отношение. 9 мая 1924 г. она вместе с Серапионами Н. Тихоновым, М. Зощенко, М. Слонимским, В. Кавериным, Вс. Ивановым и Н. Никитиным поставила свою подпись под письмом в ЦК РКП(б) (помимо Серапионов его подписали Б. Пильняк, С. Есенин, О. Мандельштам, И. Бабель, А. Толстой. М. Волошин, М. Пришвин, О. Форш и другие авторы). Письмо было приурочено к открывшемуся в Москве совещанию «О политике партии в художественной литературе», одним из докладчиков на котором был Воронский, а среди выступавших — Н. Бухарин, К. Радек, Л. Троцкий и А. Луначарский.

В письме писателей признавалось, что пути современной русской литературы связаны с путями советской, пооктябрьской России, но опротестовывались огульные нападки на них со стороны журналов вроде «На посту» («Мы считаем нужным заявить, что такое отношение к литературе не достойно ни литературы, ни революции… Писатели Советской России, мы убеждены, что наш писательский труд и нужен, и полезен для нее»[64]). Это письмо на совещании огласили. Надо думать, что оно способствовало включению в текст принятого через год постановления ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» (наряду с общеполитическим бредом о «завоевании пролетариатом позиций в художественной литературе») — слов о том, что «коммунистическая критика должна изгнать из своего обихода тон литературной команды», а «партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений» и при этом «должна всемерно искоренять попытки самодельного и некомпетентного административного вмешательства в литературные дела»[65]. Так или иначе весомость атак «неистовых ревнителей» на писателей-попутчиков была ослаблена[66], да и поэма «В петле» увидела свет…

6. «Кавказский пленник» (1924–1925)

В июле 1924 года Полонская с маленьким сыном отдыхала в Крыму, откуда они поехали к родственникам в Тифлис (не только ради кавказских красот: Полонскую, несомненно, манил постепенно складывающийся роман с мужем ее кузины М.С. Фербергом). Однако предполагавшийся беззаботным отдых был неожиданно сорван. По официальному сообщению, в Грузии утром 28 августа началось меньшевистское восстание, провозгласившее независимую республику и создание нового правительства. На следующий день восстание было подавлено[67]. Ряд лиц, готовивших его, был арестован еще до начала восстания. После разгрома последовали многочисленные аресты подозреваемых в соучастии. Был арестован и М. Ферберг, ответственный работник закавказского Совнаркома; несколько дней о его судьбе близким вообще ничего не было известно[68]. Небольшой цикл тифлисских любовных стихов Полонской завершается на драматической ноте:

Оторван от рук моих,В тюрьме, в тюрьме,Оторван от рук моих.Лежишь во тьме…За тремя стенами, за желтой Курой,Лежишь в темноте, черноглазый мой…

(Про этот цикл — «Еще любовь» — Полонская вспоминала: «Сентиментальности во мне не было, и то, что можно было сказать стихами, осталось на страницах книжки в синей глянцевой обложке, которую я назвала “Упрямый календарь”». Приведя эти строки, которые после 1929 г. никогда не перепечатывались, Полонская продолжила: «В Тифлисе я была разлучена с другом и долгие годы не смела об этом сказать»[69]). 12 сентября, уже в Ленинграде, Полонская получила телеграмму «Вернулся=Миша», а из последовавшего письма узнала весело описанные невеселые подробности тюремного заключения «по ошибке»[70].

Драматические воспоминания о тифлисских днях неотвязно преследовали Полонскую; она замыслила и начала писать поэму «Кавказский пленник», которую, однако, так и не смогла завершить[71]… Сюжет поэмы начинается с описания событий февраля 1921 г., когда части Красной Армии перешли границу независимой тогда Грузии, и через несколько дней меньшевистское правительство Ноя Жордания вынуждено было бежать из Тифлиса в Батум под прикрытие турецких войск, откуда вскоре отправилось в эмиграцию.

Эпиграф к первой главе, подписанный «Из большевистских плакатов», был ироничен:

Они провозгласили —Тифлис — второй Верден —И тотчас отступилиОт неприступных стен.

Речь шла об армии меньшевистского правительства; в личном архиве Полонской сохранился черновой вариант начала первой главы:

Всю ночь стреляли. Слухи шли,Что бой под городом и близко,Что отбивается ТифлисОт комиссаров большевистских.[72]

Затем следовали вполне антибуржуазные строфы:

Под одеялом в темной спальне,Прислушиваясь к залпам дальним,Шептал буржуй супруге жирной:Сии, сии, все обойдется мирно.

Кто слушал пенье залпов дальних,Кто мирно спал в прохладных спальнях.

Меньшевиков изгнали, но грузинская буржуазия продолжала надеяться на скорую победу Ноя Жордания:

Настанет день. Вернется НойИ будет в городе покой, —

хотя реальных шансов на это было мало:

А между тем уже в Батуме… к побегу готовНой золото припрятал в трюмеТурецких дружеских судов.

Отметим, что в рукописи поэма имела посвящение М. С. Ф. — т. е. М. С. Фербергу, но отрывки из нее печатались с вымышленным посвящением Е. Б. В., которое в письмах Фербергу Полонская шутливо раскрывала как «Его Бенгальскому Величеству»[73]. Посвящение начинается строфой:

Веселый друг, любовник черствый.Тебе, без горечи и зла,Туда, через года и версты,Где пленницей и я была…

Замена была связана с явным нежеланием публичной привязки откровенного текста посвящения к реальному лицу; иные читатели могли отнести напечатанную аббревиатуру посвящения, скажем, к Евгению Багратионовичу Вахтангову, умершему в 1922-м… В многозначной строке про пленницу речь идет, безусловно, о 1924 годе; и в архиве Полонской первоначальный план поэмы и ряд законченных отрывков говорят о том, что действие ее плавно переходит от 1921-го к 1924-му году. Хотя нельзя не признать, что ясного понимания событий 1924 года в Грузии на основе увиденного и пережитого у Полонской не было. Его никак нельзя было составить и на основе тогдашних трескучих фраз республиканской газеты «Заря Востока», а московские газеты писали об этом еще меньше. Добавим, что жившая в тифлисской квартире арестованного Ферберга Полонская, судя по всему, не располагала и серьезной приватной информацией о происшедшем.

Персонажи поэмы несомненно вымышлены; главными действующими лицами надлежало стать юной грузинской княжне, внучке нефтяного короля, влюбившейся в молодого чекиста Горелова, вступившего в Тифлис вместе с частями Красной Армии, и самому чекисту. Отметим, что сюжетно два сохранившихся наброска («Тревога» и «Революционный трибунал») явно относятся к событиям 1924 года. Что же касается сугубо личного сюжета, то, первоначально включенный в поэму, он был затем изъят из нее и составил цикл стихотворений «Еще любовь».