Стихотворения и поэмы - Елизавета Полонская

В 1921-м для издания книги требовалось официальное разрешение Революционной Военной Цензуры (РВЦ)[15], и, составляя «Знаменья», Полонская не рискнула включить в них стихи, казавшиеся ей, скажем мягко, слишком резкими и неортодоксальными. РВЦ печатать «Знаменья» разрешила, но в дальнейшем половину этих стихов цензура, реформированная в 1922 году и зашифрованная («Главлит» и т. д.), перепечатывать запрещала.

Книгу открывали стихи, посвященные Александру Блоку, остальные стихи были размещены по трем разделам: собственно «Знаменья» (11 стихотворений современности — войне, Петербурге, реалиях скудной и суровой жизни), «Кровь и плоть» (4 стихотворения, как о них говорила критика, «родового» плана или на еврейскую тему) и «Только в снах» (6 стихотворений, условно говоря, любовной лирики). Эти три направления, три главные темы лирики Полонской оказались устойчивыми на ближайшие годы.

«Знаменья» не остались незамеченными. Четырнадцать рецензий на первую, всего в 50 малоформатных страничек книжицу стихов практически никому, за стенами Дома Искусств, где собирались Серапионы, не известного автора, да еще в пору, когда изданий, печатавших рецензии на стихи, было, что называется, кот наплакал, — результат вполне сенсационный. М. Кузмин даже написал, что «Знаменья» произвели «настоящий шум лопнувшей петарды», который «помешал разглядеть действительные достоинства сборника, имеющего известную лирическую напряженность и тон»[16].

Первая рецензия принадлежала перу поэта, критика, переводчика и тоже врача Иннокентия Оксенова[17] и начиналась словами о «страдающем, голодном, героическом Петербурге»[18], затем следовал вопрос: «Кто из поэтов — не считая одного-двух — пытался запечатлеть наши сумрачные дни — небывалые в мире пытки?» — и ответ: «Мы долго ждали голоса, который прозвучал бы с достаточной, вещей полнотой. Еще вчера мы его не знали; сегодня мы его уже слышим, — слышим прекрасные стихи, вскормленные новым классицизмом Блока и Ахматовой, но имеющие свое, неотъемлемое, “необщее выражение”, что побуждает нас вдвойне их приветствовать. Стихи Елизаветы Полонской — подлинный подвиг»[19]. Это пишется о Петербурге 1918–1921 годов, когда там жили и писали Блок, Кузмин, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Ходасевич… Столь высокую оценку стихов Полонской 1920–1924 годов, по существу, подтверждали и суждения других рецензентов. Рецензия же Оксенова заканчивалась торжественно: «Отныне мы запомним нового поэта Елизавету Полонскую и будем впредь судить его строгим судом — по законам для немногих»[20] (можно признать: следующие две ее книги такой суд выдерживали…).

Более всего в «Знаменьях» современников поразили стихи о современности, чей буднично-революционный лик напоминал о пережитом «кораблекрушении»:

И, выхлестнуты страшною волноюВ знакомые дома, среди родной страны, —Мы одиночеству, и холоду, и зною,И голоду на жертву отданы…

(«Не испытали кораблекрушенья…»)

Вот что писал о «Знаменьях» Б. М. Эйхенбаум, чей литературным авторитет и тогда уже был весьма высок. «Здесь стихи о нашей — суровой, неуютной, жуткой жизни. Здесь наш Петербург — “виденье твердое из дыма и камней” Стихи Полонской выделяются своей экспрессией: в них чувствуется мускульное напряжение, в них есть сильные речевые жесты. Традиции Полонской определить точно еще трудно, но кажется мне, что она ближе всего к Мандельштаму. В ритмической напряженности стиха, в синтаксисе (иногда затрудненном и не совсем русском) и в заключительных pointes есть следы его манеры. В последних строках вступительного стихотворения мне прямо слышится голос Мандельштама»[21]. (Эти строки любил Виктор Шкловский, неизменно их цитировавший, когда говорил о Полонской:

И мы живем и, Робинзону КрузоПодобные, — за каждый бьемся час,И верный Пятница — Лирическая МузаВ изгнании не покидает нас)[22].

Помимо близости к Мандельштаму «Камня», Эйхенбаум обнаруживал у Полонской и «следы» Ахматовой — «скорее в синтаксисе, в интонации, чем в словах». «Во всяком случае, — признавал он, — здесь школа Полонской, здесь научилась она экспрессии. Она не поет, а говорит — с силой, с ораторским пафосом. Строфы ее не нагнетаются в виде лирического потока, а скрепляются сильной синтаксической связью, образуя строгий логический рисунок. Отсюда ощутимость ее союзов, на последовательности которых обычно строится схема ее стихотворений (то же самое наблюдается и у Ахматовой, только в более капризной форме). Отсюда же — и сила ее заключений, в которых заключена главная экспрессия». Правда, Эйхенбаум, говоря о стихах Полонской, не употребил сло ва, которое, когда о них говорили люди из круга Серапионов, возникало первым: мужественность (недаром Николай Чуковский вспоминал: «В серапионовском братстве были только братья, сестер не было. Даже Елизавета Полонская считалась братом, и приняли ее за мужественность ее стихов»[23]).

Илья Эренбург в берлинской рецензии на «Знаменья» подчеркивал: «Полонская достигает редкой силы, говоря о величии наших опустошенных дней.

Ее книга — о Робинзоне, потерпевшем кораблекрушение и посему познавшем очарование ранее незаметных и скучных вещей. Это новая вера»[24]. А Виктор Шкловский в «Сентиментальном путешествии» (1923) в нескольких строках набросал такой портрет Полонской: «Пишет стихи. В миру врач, человек спокойный и крепкий. Еврейка, не имитаторша. Настоящей густой крови. Пишет мало. У нее хорошие стихи о сегодняшней России, нравились наборщикам»[25].

Приведу еще два высказывания молодых тогда петербургских поэтов. Выделивший у Полонской любовную лирику и стихи на еврейскую тему, Георгий Иванов написал: «В “Знаменьях” с первых строк чувствуется свой голос. И это несомненно голос поэта, хотя еще не поставленный и детонирующий. Некоторые стихи сборника существуют уже как живые организмы <…> Самое ценное в творчестве Елизаветы Полонской — «яркая образность, соединенная с острой мыслью»[26].

Георгий Адамович, критик не запальчивый, в статье «Поэты Петербурга» (1923), выделив совсем новых авторов (Тихонова, Полонскую и Вагинова), писал: «О Полонской знали в Петербурге довольно давно. Она работала с М. Л. Лозинским над переводом Эредиа. Я помню, как лет пять назад, на одном из полушуточных поэтических состязаний, она в четверть часа написала вполне правильный сонет на заданную тему. Выпустила она сборник в конце 21 года и после этого написала ряд стихотворений, во многих отношениях замечательных. От Полонской, в противоположность Тихонову, нельзя многого ждать. Ее дарование несомненно ограничено. Но у нее есть ум и воля. В стихах ее есть помесь гражданской сентиментальности с привкусом “Русского богатства”[27] и какой-то бодлеровской, очень мужественной горечи. Из всех поэтов, затрагивающих общественные темы, она одна нашла свой голос. После широковещательных, унылых, лживо восторженных излияний Анны Радловой[28], так же как и после более приятных и честных упражнений пролеткультовцев, стихи Полонской о жизни “страшных лет России” заставляют насторожиться»[29].

О том, что стихи Полонской о современности «настораживали», Адамович сказал точно. Насторожиться, правда, было от чего:

Не стало нежности живой,И слезы навсегда иссякли.Только одно: кричи и вой!Пылайте, словеса из пакли!

Пока не покосится ротИ кожа на губах не треснет,И кровь соленая пойдет,Мешаясь с безобразной песней!

(«Не стало нежности живой…»)

В 1922-м Полонская послала свою первую книгу стихов Троцкому. Создатель Красной армии прочел ее внимательно и, похоже, оценил (об этом говорит хотя бы такой пассаж в его статье «Партийная политика в искусстве»: «Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадежность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его “Голым годом”, серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского и Есенина, так что же, собственно, останется, кроме еще неоплаченных векселей под будущую пролетарскую литературу?»[30]). Наверное, более эффектной была бы ссылка на текст письма председателя Реввоенсовета Республики, доставленного фельдъегерской почтой Полонской на дом, но, увы, письмо это в красном запечатанном сургучом пакете было уничтожено уже в начале 1970-х, и текст его остается неизвестным. Пылкая Мариэтта Шагинян в письмах к Полонской наставительно требовала в 1921 году: «Пиши поэму о Троцком!» А Полонская в те дни записывала в дневнике: «Почему я не коммунистка? Две причины, обе — психологические. 1) Я не испытываю активной любви к людям. Я ощущаю их как трагический материал. 2) Мне претит комлицемерие»[31].