Сочинения в четырех томах. Том второй. Лирика, повести в стихах, сатира, пьесы - Самуил Маршак

Начало века

Шумит-бурлит людской потокНа площади вокзальной.Солдат увозят на ВостокИ говорят — на Дальний.

Дрались их деды в старинуНе раз в далеких странах,Вели за Альпами войну,Сражались на Балканах.

Но дальше этих дальних странВосточный край державы.Через Сибирь на океанВезут солдат составы.

Далеким пламенем войнаИдет в полях Маньчжурии.И глухо ропщет вся страна,Как роща перед бурею.

А здесь — у входа на вокзал —Свистят городовые…В те дни японец воевалСо связанной Россией.

Я помню день, когда войнеИсполнилось полгода.Кого-то ждать случилось мнеСреди толпы народа.

Ломились бабы, старикиК вокзальному порогу.Несли мешки и узелкиСолдатам на дорогу.

Вдруг барабан издалекаСухую дробь рассыпал.И узелок у старикаИз рук дрожащих выпал.

И, заглушая плач детей,Раздался у вокзалаПрипев солдатский «Соловей»И посвист разудалый.

Под переливы «Соловья»Идут — за ротой рота —Отцы, мужья и сыновьяВ открытые ворота.

И хлынул вслед поток живойНаперекор преградам,Как ни вертел городовойКонем широкозадым.

Коня он ставил поперек,Загородив дорогу,Но путь пробил людской потокК воротам и к порогу.

Скользя глазами по толпе,Бежавшей вдоль перрона,Смотрел полковник из купеБлестящего вагона.

Взглянув с тревогой на народ,Стекло он поднял в раме…

Был пятый год, суровый год,Уже не за горами. 

Молодой Горький

Он сухощав, и строен, и высок,Хоть плечи у него слегка сутулы.Крыло волос ложится на висок,А худобу и бледность бритых щекТак явственно подчеркивают скулы.

Усы еще довольно коротки,Но уж морщинка меж бровей змеится.А синих глаз задорные зрачкиГлядят в упор сквозь длинные ресницы.

На нем воротничков крахмальных нет.На мастера дорожного похожий,Он в куртку однобортную одетИ в сапоги обут из мягкой кожи.

Таким в дверях веранды он стоял —В июльский день, безоблачный, горячий, —И на привет собравшихся на дачеБасил смущенно: — Я провинциал!

Провинциал… Уже толпой за нимХодил народ в театре, на вокзале.По всей стране рабочие считалиЕго своим. «Наш Горький! Наш Максим!»

Как бы случайно взятый псевдонимБыл вызовом, звучал программой четкой,Казался биографией короткойТому, кто был бесправен и гоним.

Мы, юноши глухого городка,Давно запоем Горького читали,Искали в каждом вышедшем журнале,И нас пьянила каждая строка.

Над речкой летний вечер коротаяИль на скамье под ставнями с резьбой,Мы повторяли вслух наперебой«Старуху Изергиль» или «Пиляя».

Товарищ мой открытку мне привез,Где парень молодой в рубашке белой,Назад откинув прядь густых волос,На мир глядел внимательно и смело.

И вот теперь, взаправдашний, живой,В июльский день в саду под Петроградом,Чуть затенен играющей листвой,Прищурясь, он стоит со мною рядом.

Тот Горький, что мерещился вдалиТак много лет, — теперь у нас всецело.Как будто монумент к нам привезли,И где-то площадь разом опустела.

О нет, не монумент!.. Глухим баском,С глубоким оканьем нижегородцаОн говорит и сдержанно смеется —И точно много лет он мне знаком.

Не гостем он приехал в Петроград,Хоть и зовет себя провинциалом.Вербует он соратников отрядИ властно предъявляет счет журналам.

Так было много лет тому назад.

Шаляпин

В тот зимний день Шаляпин пелНа сцене у рояля.И повелительно гремелПобедный голос в зале.

«Шаляпин»… Вижу пред собой,Как буквами большимиСо стен на улице любойСверкает это имя.

На сцены Питера, МосквыЯвился он природнымАртистом с ног до головы,Беспечным и свободным.

Всего себя он подчинилСуровой строгой школе,Но в каждом звуке сохранилДыханье волжской воли.

Дрожал многоэтажный зал,И, полный молодежи,Певцу раек рукоплескал,Потом — партер и ложи.

То — Мефистофель, гений зла, —Он пел о боге злата,То пел он, как блоха жилаПри короле когда-то.

Казалось нам, что мы сейчасСо всей галеркой рухнем,Когда величественный басЗатягивал: «Эй, ухнем!»

Как Волга, вольная река,Катилась песня бурлака.И, сотрясая зданье,В ответ с балконов, из райкаНеслись рукоплесканья.

Печален был его конец.Скитаясь за границей,Менял стареющий певецСтолицу за столицей.

И все ж ему в предсмертный часМерещилось, что сноваПоследний раз в Москве у насПоет он Годунова,

Что умирает царь БорисИ перед ним холсты кулис,А не чужие стены.

И по крутым ступенькам внизУходит он со сцены…

Ялта

Вот набережной полукругИ городок многоэтажный,Глядящий весело на юг,И гул морской, и ветер влажный.

И винограда желтизнаНа горном склоне каменистом —Все, как в былые времена,Когда я был здесь гимназистом,

Когда сюда я приезжалВ конце своих каникул летнихИ в белой Ялте замечалОдних четырнадцатилетних.

Здесь на верандах легких дачСидел народ больной и тихий.А по дорогам мчались вскачьПроводники и щеголихи.

Я видел Ялту в том году,Когда ее покинул Чехов.Осиротевший дом в садуЯ увидал, сюда приехав.

Белеет стройный этот домНад южной улицею узкой,Но кажется, что воздух в немНе здешний — северный и русский.

И кажется, что, не дыша,Прошло здесь пять десятилетий,Не сдвинув и карандашаВ его рабочем кабинете.

Он умер, и его уходБыл прошлого последней датой…Пришел на смену новый год —Столетья нынешнего пятый.

И тихий ялтинский курортЗабушевал, как вся Россия.И Ялтой оказался порт,Суда морские, мастерские.

Идет народ по мостовой.Осенний ветер треплет знамя.И «Варшавянку» вместе с намиПоет у пристани прибой.

Пусть море грохает сердитоИ город обдает дождем, —Из Севастополя мы ждемЭскадру под командой Шмидта.

Она в ту осень не придет…Двенадцать  лет мы ожидали,Пока на рейде увидалиВосставший Черноморский флот. 

ПОВЕСТИ В СТИХАХ

Быль-небылица

Шли пионеры вчетверомВ одно из воскресений.Как вдруг вдали ударил громИ хлынул дождь весенний.

От градин, падавших с небес,От молнии и громаУшли ребята под навес —В подъезд чужого дома.

Они сидели у дверейВ прохладе и смотрели,Как два потока всё быстрейБежали по панели.

Как забурлила в желобахВода, сбегая с крыши,Как потемнели на столбахВчерашние афиши…

Вошли в подъезд два маляра,Встряхнувшись, точно утки, —Как будто кто-то из ведраИх окатил для шутки.

Вошёл старик, очки протёр,Запасся папиросойИ начал долгий разговорС короткого вопроса.

— Вы, верно, жители Москвы?— Да, здешние — с Арбата.— Ну, так не скажете ли вы,Чей это дом, ребята?— Чей это дом? Который дом?— А тот, где надпись «Гастроном»И на стене газета.

— Ничей, — ответил пионер.Другой сказал: — СССР.А третий: — Моссовета.Старик подумал, покурилИ не спеша заговорил:

— Была владелицей егоДо вашего рожденьяАделаида Хитрово.

Спросили мальчики: — Чего?Что это значит — Хитрово?Какое учрежденье?

— Не учрежденье, а лицо! —Сказал невозмутимоСтарик и выпустил кольцоМахорочного дыма.

— Дочь камергера ХитровоБыла хозяйкой дома.Его не знал я самого,А дочка мне знакома.

К подъезду не пускали нас,Но, озорные дети,С домовладелицей не разКатались мы в карете.

Не на подушках рядом с ней,А сзади — на запятках.Гонял оттуда нас лакейВ цилиндре и в перчатках.

— Что значит, дедушка, лакей? —Спросил один из малышей.

— А что такое камергер? —Спросил постарше пионер.

— Лакей господским был слугой,А камергер — вельможей,Но тот, ребята, и другой —Почти одно и то же.

У них различье только в том,Что первый был в ливрее,Второй — в мундире золотом,При шпаге, с анненским крестом,С Владимиром на шее.

— Зачем он, дедушка, носилВладимира на шее?.. —Один из мальчиков спросил,Смущаясь и краснея.

— Не понимаешь? Вот чудак!«Владимир» был отличья знак.«Андрей», «Владимир», «Анна» —Так назывались орденаВ России в эти времена.Сказали дети: — Странно!

А были, дедушка, у васМедали с орденами?— Нет, я гусей в то время пасВ деревне под Ромнами.Мой дед привёз меня в МосквуИ здесь пристроил к мастерству.За это не медали,А тумаки давали!..

Тут грозный громовой ударСорвался с небосвода.— Ну и гремит! — сказал маляр.Другой сказал: — Природа!..

Казалось, вечер вдруг настал,И стало холоднее,И дождь сильнее захлестал,Прохожих не жалея.

Старик подумал, покурилИ, помолчав, заговорил:— Итак, опять же про него,Про господина Хитрово.

Он был первейшим богачомИ дочери в наследствоОставил свой московский дом,Имения и средства.

— Но неужель жила онаДо революции однаВ семиэтажном доме,В авторемонтной мастерской,И в парикмахерской мужской,И даже в «Гастрономе»?

— Нет, наша барыня жилаНе здесь, а за границей.Она полвека провелаВ Париже или в Ницце,А свой семиэтажный домСдавать изволила внаём.

Этаж сенатор занимал,Этаж — путейский генерал,Два этажа — княгиня.Ещё повыше — мировой,Полковник с матушкой-вдовой,А у него над головой —Фотограф в мезонине.

Для нас, людей, был чёрный ход,А ход парадный — для господ.

Хоть нашу братию подчасЛюдьми не признавали,Но почему-то только насЛюдьми и называли…

Мой дед арендовал подвал.Служил он у хозяев.А в «Гастрономе» торговалТит Титыч Разуваев.

Он приезжал на рысакеК семи часам — не позже,И сам держал в одной рукеНатянутые вожжи.

Имел он знатный капиталИ дом на Маросейке.Но сам за кассою считалПотёртые копейки.

— А чаем торговал Перлов,Фамильным и цветочным,-Сказал один из маляров.Другой ответил: — Точно!

— Конфеты были Ландрина,А спички были Лапшина,А банею торговойВладели Сандуновы.

Купец Багров имел затонИ рыбные заводы.Гонял до Астрахани онПо Волге пароходы.

Он не ходил, старик Багров,На этих пароходах,И не ловил он осетровВ привольных волжских водах.

Его плоты сплавлял народ,Его баржи тянул народ,А он подсчитывал доходОт всей своей флотилииИ самый крупный пароходНазвал своей фамилией.

На белых вёдрах вдоль бортов,На каждой их семёрке,Была фамилия «Багров» —По букве на ведёрке.

— Тут что-то, дедушка, не так.Нет буквы для седьмого!— А вы забыли твёрдый знак!— Сказал старик сурово. —

Два знака в вашем букваре.Теперь не в моде твёрдый.А был в ходу он при царе,И у Багрова на ведреОн красовался гордо.

Была когда-то буква «ять»…Но это — только к слову.Вернуться надо нам опятьК покойному Багрову.

Скончался он в холерный год,Хоть крепкой был породы.А дети продали завод,Затон и пароходы…

— Да что вы, дедушка!Завод нельзя продать на рынке.Завод — не кресло, не комод,Не шляпа, не ботинки.

— Владелец волен был продатьЗавод кому угодно,И даже в карты проигратьОн мог его свободно.

Всё продавали господа:Дома, леса, усадьбы,Дороги, рельсы, поезда,-Лишь выгодно продать бы!

Принадлежал иной заводКакой-нибудь компании:На Каме трудится народ,А весь доход — в Германии.

Не знали мы, рабочий люд,Кому копили средства.Мы знали с детства только трудИ не видали детства.

Нам в этот сад закрыт был вход.Цвели в нём розы, лилии.Он был усадьбою господ —Не помню по фамилии…

Сад охраняли сторожа.И редко, только летом,В саду гуляла госпожаС племянником-кадетом.

Румяный, маленький кадет,Как офицерик, был одетИ хвастал перед намиМундиром с галунами.

Мне нынче вспомнился барчук,Хорошенький кадетик,Когда суворовец — мой внук —Прислал мне свой портретик.

Ну, мой скромнее не в пример,Растет не по-кадетски.Он тоже будет офицер,Но офицер советский.

— А может, выйдет генерал.Коль учится примерно! —Один из маляров сказал.Другой сказал: — Наверно!

— А сами, дедушка, в какойВы обучались школе?— В какой?В сапожной мастерскойСучил я дратву день-деньскойИ натирал мозоли.

Я проходил свой первый класс,Когда гусей в деревне пас.

Второй в столице я кончал,Когда кроил я стелькиИ дочь хозяйскую качалВ скрипучей колыбельке.

Потом на фабрику пошёл —И кончил забастовкой.И уж последнюю из школПрошёл я под винтовкой.

Так я учился при царе,Как большинство народа,И сдал экзамен в ОктябреСемнадцатого года!

Нет среди вас ни одного,Кто знал во время óноДом камергера ХитровоИли завод Гужона…

Да, изменился белый светЗа столько зим и столько лет.Мы прожили недаром.Хоть нелегко бывало нам,Идём мы к новым временамИ не вернёмся к старым.

Я не учён. Зато мой внукПроходит полный курс наук.

Не забывает он меняИ вот что пишет деду:«Пред лагерями на три дняГостить к тебе приеду.

С тобой ловить мы будем щук,Вдвоём поедем в Химки…»Вот он, суворовец — мой внукС товарищем на снимке!

Прошибла старика слеза,И словно каплей этойВнезапно кончилась гроза.И солнце хлынуло в глазаСтруёй горячей света. 

Почта военная