По наклонной - Дмитрий Шестаков

людям, изучая их повадки, ориентиры, их метод жить. Но Ольга не могла долго оставаться только созерцательницей, не такая у нее была натура. И жаждала она одного — поскорее самой окунуться в дело.

Виктор устроил ее в бар официанткой. На первых порах Робертович строго-настрого запретил Ольге во что-либо ввязываться. «Рассчитываться, — внушал он, — строго по счету, недолив там, обвешивание — ни-ни». Он говорил, что для Ольги работа официанткой — это начальная школа, первая ступенька лестницы и что главное для нее — это научиться общаться с людьми, научиться, как он говорил, чувствовать человека. «Будь фотоаппаратом, — учил Робертович, — сама не изобретай ничего. Копируй других, но копируй в точности». Она оказалась способной и расторопной ученицей.

…Все шло наилучшим образом. Проработав в общепите несколько лет, Ольга добилась многого и стала на равных со многими. Она ездила на своих «Жигулях», фирменно одевалась, имела доступ практически к любому дефициту. Завьялова постепенно вросла в категорию людей, «решающих вопросы». Теперь она могла, например, устроить номер в гостинице, попасть без очереди на выставку популярного художника, выйти на нужного человека в приемной комиссии престижного вуза. Всюду у нее были теперь друзья, или друзья ее друзей, или просто хорошие знакомые. Казалось бы, не так уж мало для молодой женщины.

Но вот как-то летом она впервые слетала по вызову к сестре в Швецию и снова надолго утратила обретенное было равновесие. Коттедж, где жила сестра с мужем, конечно, уступал елисеевской даче, тем не менее, вернувшись домой, Ольга с горечью ощутила, что до сестры ей по-прежнему далеко. Да, она имела вполне стабильный доход, но собственного, к примеру, трактора, возделывающего участок на ее вилле, у Ольги все-таки не было. Как и самой виллы.

И особенно обидным казалось то, что сестре все досталось не ценой каждодневного напряжения, бессонных ночей, постоянного риска все потерять и самой угодить за решетку, а почти даром, можно сказать, в мгновение ока. Сестра обскакала ее, вытянула счастливый лотерейный билет, рассуждала она.

Изменились взгляды Завьяловой, переменились оценки. Теперь она окончательно утратила интерес ко всему, кроме комфорта и незаслуженной роскоши. Может быть, в этом была виновата ее мать, вечная мечтательница о деньгах? Или отчим с его нравоучениями? А может быть, решающую роль сыграло железное воспитание Виктора Робертовича, преподанные им уроки? Трудно сказать. Так или иначе, Ольга вернулась от сестры и потеряла покой. Все ей опостылело. И работа, так увлекавшая прежде, казалась теперь бессмысленной суетой. В самом деле, думала она, чайной ложкой жажды не утолить. Что толку быть маленьким колесиком в огромном общепитовском механизме? Колесиком, которое вдобавок вращалось не само по себе, а лишь в полной зависимости от воли Робертовича: того не смей, туда не суйся. Новый муж сковывал ее самостоятельность, занудно учил ее, будто умеренность — главное качество в их профессии. Но ей уже надоело вечно от кого-то зависеть, надоело давать отчет. Хотелось своего, прибыльного дела.

Вещи, обнаруженные во время обыска, опись которых заняла десятки страниц, громоздились на столе, диване, сдвинутых креслах…

Завьялова рассказала следователю, как в Стокгольме через сестру свела деловое знакомство с двумя шведскими гидами. По существу, у них был заключен контракт, по которому гиды переправляли в СССР вещи, распределяя их среди туристов. Ольга реализовывала это имущество, встречаясь с клиентами чаще всего в ресторане «Баку».

— Зарвалась я, — говорила Завьялова, — с обрыва сиганула. Да и какое-то стремление к риску у меня развилось. Честное слово. Я ведь не первый раз шкурки эти провожу. Сошьешь наскоро, будто накидка или муфта, и никто не придирается. А с валютой — это уж прямо черт попутал, не иначе. Говорили мне умные люди, чтобы не связывалась, так нет.

Валютой иногда расплачивались ее покупательницы — долларами, фунтами, «тяжелыми» западногерманскими марками. Правда, нечасто. А вообще деньги у этих молодых девиц явно водились. Расценки на вещи никого не смущали. Пятьдесят рублей за очки «Феррари» — пожалуйста, триста за куртку финской фирмы «Карелия» — да ради бога. У Завьяловой сложилось впечатление, что этим герлам вовсе безразлично, почем платить.

Прежде она презирала подобных девиц, смысл жизни которых состоял только в том, чтобы одеваться, опережая моду. Себя Ольга считала иной. Но сейчас, во время обыска, она видела, что для серьезных людей в милицейской форме и невозмутимой таможенницы нет принципиальной разницы между нею и ее покупательницами. Не исключено, что ее считали павшей еще ниже.

Ей захотелось крикнуть, что это ошибка и она не так уж виновата. Она ведь только воплотила мечту своей матери, желавшей видеть дочь непременно обеспеченной, не сделала ничего такого, что вызвало бы осуждение многих, может быть, слишком многих уважаемых ею людей.

За окном шумел дождь. Обыск окончился. Взглянув в окно, таможенный инспектор Лескова увидела мокрую крышу противоположного дома и рассеянно подумала, что она напрасно не захватила с утра зонт. Осунувшаяся и бледная контрабандистка расписывалась в протоколе. Фирменная ручка дрожала в ее пальцах. Теперь она мало походила на ту элегантную, безмерно уверенную в себе даму, еще сегодня утром явившуюся к регистрации стокгольмского рейса.

Лескова поймала себя на жалости к этой женщине, так глупо распорядившейся своей жизнью, разменявшей ее на мелочи. Теперь ее ждет суровое наказание.

В квартире было накурено, душно. Инспектор поспешила на улицу. Дождь шел торопливо, будто наверстывая упущенное. Лескова вспомнила, как хотела его с утра. Болела голова. Впрочем, внешне это ни в чем не выражалось. Она умела скрывать свое самочувствие.

Дмитрий и Анатолий Шестаковы

Ловкач… неудачник?

Передо мной на столе лежат письма от читателей, пришедшие в ответ на мою публикацию в «Литературной газете». Их очень много. Инженеры, научные сотрудники, молодые специалисты и кандидаты наук откровенно и горячо пишут о своей профессиональной судьбе, о тех взаимоотношениях, которые сложились у них с выбранной специальностью. Картина типичная. Вот некоторые строки из писем: «Мой творческий потенциал оказался невостребованным», «Атмосфера многолетней развращающей бездеятельности, установившаяся в нашей лаборатории, лично меня, молодого специалиста, на трудовые подвиги не подвигала, а изменить ее я не мог», «Нет у инженера ни морального, ни материального стимула трудиться лучше», «От былого престижа инженера осталось одно воспоминание», «Потратив шесть