Мари-Бланш - Джим Фергюс

всех и всё, что происходило в радиусе шести льё, и, когда их окутывал пар от горячей воды, принимался выкладывать одну за другой скандальные истории: жена мясника, мадам Лаваль, завела интрижку с мэром, господином Даламаром; незамужняя дочка фермера Дюбуа, скромная девица по имени Селестина, забеременела, якобы от деревенского дурачка Бонифаса. Граф обожал подобные сплетни, радостно хихикал и восклицал, а иной раз громко хохотал над самыми смачными подробностями, так что Лароз поневоле ворчал:

— Осторожно, господин граф, не дергайтесь, не то я перережу вам горло!

— Ах, Лароз, уж не примкнули ли вы к революционерам? — шутил граф.

Но собственные интриги граф плел внизу, у себя в кабинете, где Рене пряталась под английским диваном, ножки которого были достаточно высокими, чтобы под ним аккурат поместилось ее маленькое детское тело. Она всегда опасалась, что однажды старый друг ее папà, Балу, краснолицый, рыжеволосый толстяк, усядется на этот диван и раздавит ее, как виноградину.

Дядюшка Балу, как его называла Рене, близко дружил с графом еще с тех времен, когда оба мальчишками учились в школе у иезуитов. Своих денег Балу не имел — главным его достоянием был неисчерпаемый запас забавных историй да грубоватых шуток, — и по шесть месяцев в году он жил нахлебником у де Фонтарсов, служил графу сводником и наперсником, графине — мальчиком на побегушках, а всем домашним — этаким придворным шутом.

Из-под английского дивана Рене слушала, как ее отец и Балу обсуждали женщин, лошадей и охоту (ни о чем другом они почти не говорили) и замышляли романтические эскапады, подробности которых прямо-таки завораживали Рене.

— Скажи-ка, дружище, — как-то раз начал граф, обращаясь к Балу. — Я положил глаз на дочку деревенской белошвейки, кажется, девчонку зовут Жанетта. Ты не видел ее в последнее время?

— Отчего же, Морис, видел, конечно, — отвечал Балу, одобрительно кивая. — Год назад еще бутончик, а теперь вдруг — прелестный цветок. Но, друг мой, я на собственном опыте убедился, что раннее цветение длится недолго. Скоро она станет такой же толстой и измученной заботами, как и остальные местные бабенки. Пока она еще в цвету, мне, наверно, стоит ради тебя потолковать с ее мамашей?

— Она как будто бы женщина практичная, верно? — спросил граф.

— Не вижу, каким образом мадам Боннá могла бы лишить девушку удовольствия лично познакомиться с господином графом, — сказал Балу. — Я незамедлительно обо всем позабочусь.

— Отлично, — сказал граф. — Отлично! Ах, что бы я без тебя делал, Балу!

Излюбленный тайник Рене находился в главной гостиной замка, там она пряталась на шелковых подушках в золоченом старинном египетском сундуке, подарке ее любимого дяди, младшего брата графа, очаровательного виконта Габриеля де Фонтарса. Виконт владел в Египте прибыльными плантациями сахарного тростника и хлопчатника и раз в год в охотничий сезон приезжал к родне погостить. Рене обожала дядю Габриеля, который никогда не забывал привезти ей из этой далекой страны сласти и иные экзотические подарки.

Эти тайные наблюдательные пункты открывали Рене всеобъемлющий вид на приливы и отливы жизни Ла-Борна, и она рано начала постигать человеческую натуру. Стала думать о себе как о маленьком всеведущем божестве замка и благодаря своим наблюдениям уверилась, что о сокровенной жизни своей семьи, прислуги и обитателей городка ей известно куда больше, чем им самим, словно они были всего лишь вымышленными персонажами в созданном ею произведении. Она целиком и полностью властвовала их судьбами и, конечно же, была героиней и рассказчицей этой истории.

Рене рано привыкла не удивляться ничему, что говорили и делали взрослые, ничему, что видела и слышала. Усвоила, что человеческие существа несовершенны, способны быть немыслимо тщеславными и лживыми и что вообще не стоит ждать от них слишком много, но не стоит и недооценивать их способность к дурным поступкам. Одновременно она научилась не судить людей за их изъяны слишком строго — приняв во внимание другую из излюбленных графских максим. «Непростительных проступков не бывает» — твердил он, тем самым предоставляя всем в замке изрядную свободу.

Весьма яркое подтверждение сей урок получил однажды под вечер, осенью, когда Рене было всего шесть лет. Египетский сундук в гостиной был не только превосходным укрытием для шпионажа за семейством, но еще и уютной норкой, где можно вздремнуть, и в тот день Рене вправду там задремала. Конечно, порой удавалось подслушать кой-какие интересные сплетни, но факт есть факт: жизнь и разговоры родителей и их знакомых — класса, чуждого всякому труду и имевшего, пожалуй, чересчур много свободного времени, — зачастую наводили ужасную скуку и служили прекрасным снотворным.

В тот вечер малютка Рене проснулась от тихих торопливых голосов графини и дяди Габриеля, приглушенных звуков и шума, какого никогда раньше не слыхала. В темноте своего убежища, спросонок несколько дезориентированная, она сначала подумала, что спит, поскольку невнятные воркующие звуки казались каким-то странным чужеземным наречием. А выглянув сквозь щелочку в крышке сундука, увидала картину, которую не забудет до конца своих дней: графиня лежала распростертая на вышитой тахте, расстегнутый корсет открывал маленькую бледную грудь, поднятые нижние юбки обнажали нежные белые бедра. Виконт стоял меж раскинутыми ногами ее матери, спиной к Рене, брюки спущены до щиколоток, ягодицы как раз на уровне глаз девочки.

В тот первый раз она была слишком мала, чтобы в точности понять, чем занимались на тахте ее мать и дядя, не знала, чтó происходило между ними — акт любви или насилия, наслаждения или боли. Они издавали звуки, каких она никогда не слышала, шептали тайные, туманные нежности. Что бы ни представляло собой их безрассудное соитие, Рене уразумела, что это некий глубинный, загадочный союз между мужчиной и женщиной. И помимо простого чувства шока и смятения, девочку волной захлестнули яростная злость и жаркая ревность, что эта холодная, элегантная, отчужденная женщина, столь неловко изображавшая мать, делила такое с ее любимым дядей.

2

Примерно через месяц, когда дядя Габриель уже вернулся в Египет, графиня однажды утром проснулась с тошнотой и сильной болью в животе. Опасаясь аппендицита, граф немедля вызвал из городка врача, доктора Лаверно, педантичного коротышку с черными нафабренными усами, кончики которых были закручены вверх наподобие бычьих рогов. Осмотрев графиню в ее спальне, доктор спустился в кабинет графа сообщить диагноз. Чтобы не пропустить докторский доклад о здоровье графини, Рене уже успела прошмыгнуть в свое укрытие под английским диваном и навострила уши.

— Ах, господин граф, у меня для вас чудесная новость! — сказал доктор Лаверно. — Недомогание вашей супруги несерьезно. Напротив! Это повод для большого торжества.

— Торжества? — с явным недоумением переспросил граф.