Мари-Бланш - Джим Фергюс

не любил тебя. В самом деле, ты даже симпатии у нас не вызывала. Мы терпеть не могли твои визиты.

— Вы все боялись меня. Твой мужиковатый отец и тот боялся.

— Мамà страшно тебя боялась. Начинала пить за неделю до твоего приезда, так что, когда ты являлась, она уже была никакая.

— Мари-Бланш была слабая и глупая девчонка. Я не раз ее предупреждала.

— Помню, как ты вечно переставляла у нас в доме всю мебель, когда приезжала. После твоего отъезда приходилось расставлять все по местам. Вдобавок ты всегда привозила с собой противных собачонок. Мы переселяли своих собак в конуру, чтобы устроить твоих.

— Я любила своих собак.

— Да, их ты любила больше, чем собственную дочь и внуков.

— Собаки никогда не разочаровывают.

— Что сделало тебя такой?

— Поздновато спрашивать меня об этом сейчас, не правда ли?

— Я бы спросил раньше, будь у меня возможность. Но в ту пору ты бы вряд ли мне рассказала.

— Ты ничуть не интересовался ни мной, ни моей жизнью. Все, что интересовало моих внуков, это мои деньги. Один только Билли искренне любил меня. Я просто обожала этого мальчугана.

— Помнишь, как я приезжал к тебе в Париж, когда мне было девятнадцать? В шестьдесят девятом, помнишь, в тот год, когда я учился в Гренобльском университете? Всего через три года после смерти мамы. Я вправду надеялся наладить с тобой отношения. Нуждался в этом. Но не представлял себе, как это сделать, потому что знал, ты меня недолюбливаешь, и так было всегда. Не знал почему и никогда не смел спросить.

— После смерти твоего брата Билли я не могла позволить себе любить кого-нибудь из других внуков. Я бы не вынесла, если б мое сердце еще раз вот так разорвалось.

— Я помню одну фотографию из наших семейных альбомов. Ее сделали во время войны. Папà тогда служил в армии, мамà и Билли жили с тобой и Леандером в Нью-Йорке. На фото ты и Билли сидите на бортике фонтана у отеля «Плаза». Ты обнимаешь его. Помнишь? Конечно, это было задолго до моего рождения. Но помню, ребенком я рассматривал этот снимок и думал, почему ты никогда не обнимала меня вот так. Всегда была такая холодная, безучастная.

— Если бы Билли не умер, ты бы не родился. Твои родители больше не собирались заводить детей. Этого я тебе не простила.

— Хотелось бы мне, чтобы мы тогда попытались узнать друг друга. Чтобы я имел возможность расспросить тебя о твоей жизни. У меня сейчас так много вопросов. Но знаешь, мамù, в том возрасте молодым людям не очень-то интересна жизнь их бабушек. Вдобавок я, конечно же, ненавидел тебя.

— Да, знаю. Единственная причина, по которой ты навещал меня в Париже, это пять сотен франков, которые ты каждый раз получал от меня.

— Тогда я навещал тебя в Париже лишь потому, что каждый раз ты давала мне пятьсот франков. А когда ты уходила вечером спать, я брал такси, ехал на улицу Сен-Дени и тратил твои деньги на проституток.

— Да, я чуяла вонь их дешевых духов, когда ты возвращался в квартиру. Она напоминала мне об отце в ту пору, когда мы жили в «Двадцать девятом». Он всегда ночи напролет куролесил с танцовщицами и куртизанками, и я чуяла его запах, когда он под утро возвращался домой, — запах сигар, коньяка и дешевых духов. Мне всегда нравилось просыпаться от этого запаха и знать, что папà дома.

— Знаешь, от тебя теперь даже для ненависти почти ничего не осталось, но, к своему стыду, должен сказать, что по-прежнему тебя ненавижу. Я бы хотел простить тебя. Хотел бы, чтобы ты все мне объяснила.

— Я не нуждаюсь в твоем прощении. И не обязана ничего объяснять.

— Молодежь живет, крепко вцепившись в настоящее. Только по достижении определенного возраста у нас возникает интерес к жизни наших родителей и дедов. А тогда обычно уже слишком поздно.

Злость внезапно развеялась, и я откинулся на спинку дивана с тем ощущением пустоты, какое обычно оставляет безобразная семейная ссора. Мы сидели в молчании, меж тем как в гостиную Паркеров мало-помалу нисходили сумерки Среднего Запада. Я не дал себе труда включить лампу.

— Что ж, мамù, — наконец сказал я. — Я ничего о тебе не знаю, но рад, что мы поговорили откровенно. Жаль, этот разговор не состоялся у нас давным-давно.

Несмотря на Верноновы галстуки, Рене начала сползать с качалки. А я боялся усадить ее как следует — вдруг поломаю хрупкие кости.

Не знаю, долго ли мы так сидели в густеющих сумерках и в молчании, но в конце концов по окну гостиной скользнул свет фар — Паркеры свернули на подъездную дорожку. Луиза вошла в дом первой, из гаража.

— Почему вы сидите впотьмах, Джимми? — спросила она, включая свет. — Все в порядке?

— Конечно, Луиза, — ответил я, жмурясь от внезапного света, — все хорошо.

— Как прошло?

— Отлично. Мы очень мило пообщались… мило поговорили… хотя, боюсь, говорил главным образом я.

Она рассмеялась:

— Да, вот так теперь обстоит дело с вашей бабушкой. Но мне кажется, она понимает куда больше, чем мы думаем.

— Я не так уверен. По-моему, она почти все время спала.

— Ей трудно держать глаза открытыми, — сказала Луиза. — Она теряет контроль над мышцами. Но понимает, что вы здесь. И слышит вас.

— Приятно так думать, что ни говори, — согласился я.

— Вернон, — сказала Луиза мужу, который как раз вошел в комнату, — усади Рене как следует, она съезжает.

— Я бы сам усадил ее, — сказал я, — но побоялся сделать ей больно.

Вернон бережно подхватил бабушку под мышки.

— Ну вот, Рене, — сказал он мягким ласковым голосом, усаживая ее в качалке, как ребенок тряпичную куклу. — Ну вот. Так ведь удобнее, а?

Снова меня поразили эти милые самоотверженные люди, заботившиеся о старой женщине, которая им даже не родственница, тогда как собственная ее семья просто ждала, когда она умрет.

— Пойду, пожалуй. Пора в путь. — Я встал. — Спасибо, что вы так заботитесь о бабушке. Постараюсь при первой возможности заехать еще раз.

Но думаю, мы все знали, что живой я ее больше не увижу.

— Попрощайтесь с Джимми, Рене! — крикнула Луиза. — Он уезжает!

Настала неизбежная неловкая минута: я понимал, что из приличия, ради Паркеров, должен на прощание поцеловать свою скудельную престарелую бабушку. Что говорить, мы и в лучшие времена не были любящей семьей. Однако из чувства долга я склонился к крошечной хрупкой старушке, которая словно бы сжималась у меня на глазах, с каждой секундой исчезала с лица земли, и