Украденное лицо, Моя юность прошла в Кабуле - Латифа

* * *

Все изменилось, мир вывернулся наизнанку. Папа все так же встает по утрам на молитву, но он больше не бегает - талибы не переносят, когда кто-то другой, кроме них, быстро передвигается по улицам. Мы с сестрой и братом поднимаемся в 9, а то и в 10 утра, безо всякого желания, без радостного ощущения нового дня. Папа и брат вынуждены носить бороды, все мы ощущаем себя грязными, уставшими, печальными. Никто больше не включает радио - там нет ни новостей, ни музыки, ни стихов. Одна пропаганда. А еще указы:

"Запрещено свистеть и иметь чайники со свистком.

- Запрещено держать собак и птиц".

Я оказалась права. Какое счастье, что наша канарейка уже далеко! Это мы дали ей свободу, но теперь придется расстаться с Бинго, нашей белой мохнатой левреткой, похожей на медвежонка. Он жил со мной всегда, кажется, всю мою жизнь. В альбоме, который мама спрятала в кухне, есть одна цветная фотография, на ней мне пять лет, я одета в шотландскую юбочку, красную майку и соломенную шляпку, на руках у меня сидит Бинго. Его длинная мордочка вытянута в сторону Шакилы, моей старшей сестры, и как будто молит: "Отпусти меня! Я создан, чтобы бегать на четырех лапах!"

Мы ни за что не выкинем Бинго на улицу, как это сделали некоторые наши соседи. Папа сажает пса в машину и отвозит к моему дяде - тот живет в собственном доме с садом. Днем Бинго будет спрятан в доме, а по ночам сможет дышать свежим воздухом. Я знаю, моей любимой собаке будет хорошо!

* * *

Папа снова потерял свое дело. Он смог попасть на склад только через три недели после прихода талибов. Стоя в отдалении - из-за мин и неразорвавшихся снарядов, - он сумел только посмотреть на руины. Чтобы не расстраивать маму, папа не жалуется. В Пакистане у него есть компаньоны, он вложит оставшиеся деньги в новое дело, в надежде заработать хоть что-нибудь для семьи. Все будет намного сложнее, он не сможет ходить на работу каждый день - это угнетает его. В каком-то смысле папа теперь тоже пленник в собственном доме, он вынужден заниматься покупками и готовить, хотя кухня ему вовсе не в тягость. Папа и раньше хозяйничал, особенно когда мама уходила на работу в больницу.

У него отросла борода, и мы время от времени подшучиваем над его новым обликом, проверяем, достаточно ли она длинна - по меркам талибов! Папа воспринимает насмешки хладнокровно, замечая с долей презрения:

- Моя борода - собственность талибов, но я - нет!

Дауд с друзьями нашли способ переписывать видеокассеты. Контрабандисты привозят их из Пакистана - способ, старый, как мир. Кроме того, видеофильмы есть у дяди в магазине. Забавный порядок: нам запрещено покупать магнитофоны, телевизоры, аудио- и видеокассеты, а полки магазинов ломятся от этих товаров. Никто не покупает их открыто, но все достают! Мне кажется, что талибы, эти лицемеры, сознательно поддерживают черный рынок, иначе торговля в Кабуле перестанет существовать как таковая.

Жизнь в доме подчинена режиму уходов и возвращений папы и Дауда. Они приносят нам новости из внешнего мира. С рынка, от продавца овощей, из магазина и мечети. Как жадно мы их слушаем:

- Афганцы возмущаются тем, как дикие законы талибов извращают нашу веру. Мы все - мусульмане, но не признаем ИХ ислама. Они обязывают людей останавливаться где ни попадя на молитву. Один человек рассказал, что его вот так останавливали пять раз подряд! Говорят, что многие, молясь в мечети, просят Аллаха: "Господи! Пусть эти талибы уйдут!" Как бы людей ни принуждали, молитва оборачивается против талибов.

Дни тянутся бессмысленной чередой безделья. Большую часть времени я лежу, глядя в потолок, или читаю. Никакого бега трусцой по утрам, никакой езды на велосипеде - я чувствую, как теряю форму. Прощайте, уроки английского и чтение газет! Остается одно - смотреть сладенькие индийские фильмы, которые без конца таскает в дом Дауд. Дядя замазал белой краской оконные стекла в гостиной, столовой и спальнях, чтобы талибы не могли заметить с улицы свет от экранов телевизоров. Только через окно в кухне можно бросить взгляд на мечеть и школу, где мальчишки, усевшись в кружок вокруг муллы, повторяют суры Корана.

Голова моя пуста. Иногда я брожу по квартире, как узник по тюремной камере. Присаживаюсь то на кресло, то на пуфик, то на ковер. Хожу по коридору, ведущему в кухню, разглядываю узоры на коврах, возвращаюсь к телевизору, снова ложусь. Мое внимание занимают хлебная крошка на столе, птичка в небе. Лишенная дела, я потихоньку погружаюсь в трясину, деградирую. Мама витает где-то далеко, она подавлена, пассивна, ее не волнует, что мы с Сорайей бездельничаем.

Время от времени меня навещает Сабир. Иногда к маме приходят женщины в чадре - пациентки. У них всегда встревоженные лица, они спешат вернуться домой. Я открываю им дверь, и они исчезают в гостиной вместе с мамой. Мужья ждут их внизу, у подъезда.

Как-то в конце зимы я впускаю в квартиру женщину в чадре, наверное, пациентку. Но внезапно она начинает задавать мне странные вопросы:

- Ты - Латифа? Дочь Алии? Подружка Сабира?

Не понимая, что нужно женщине, я собираюсь захлопнуть дверь перед самым ее носом, но она кричит:

- Да, да, это же ты! - и внезапно заливается смехом, откидывая чадру.

Я узнаю сестру Сабира.

- Фарида! Так это ты? Как я испугалась! Что это ты придумала?

- К нам пришла моя старшая сестра, и я ее разыграла! А теперь и ты попалась! Я решила выйти на улицу, понимаешь? Ну-ка, примерь!

Я потрясена: конечно, я видела чадру и до прихода талибов. Некоторые женщины, приезжавшие к маме на консультацию из деревни, носили ее, если сами того хотели, но в Кабуле женщины редко так поступали. Во время гражданской войны чадра сослужила хорошую службу тем, кто тайно передавал сведения. Под чадрой часто прятались мужчины - бойцы сопротивления. Помню, как мы хихикали с подружками по лицею, встречая на улице закутанные фигуры. Мы называли их "бутылками", "цветной капустой наизнанку", "хозяйственными сумками", а если их было много - "полком парашютистов". Одна глупая шутка ужасно нас веселила. Японец возвращается домой после путешествия по Афганистану и рассказывает друзьям: "Афганские мужчины намного опережают японцев". - "В чем?" - спрашивают его друзья. "Они ходят по улицам с бутылкой в руке!"

Я разглядываю странное одеяние - чепчик плотно прилегает к голове, к нему пришит кусок ткани, опускающийся до пола. Те, что покороче, гораздо удобнее. Меня завораживает и пугает сетка на уровне глаз и носа.

- Нам папа купил, только не такие длинные!

- Моя сестра нашла одну у тети - старую, огромного размера! Примерь, все равно, если решишься однажды выйти из дома, придется это сделать.

Чтобы доставить Фариде удовольствие и понять, как чувствует себя женщина в чадре, я надеваю ее. Задыхаюсь. Ткань липнет к носу, сетка мешает смотреть на мир...

- Ну что, ты меня видишь? - спрашивает подруга.

Вижу - если стою прямо напротив нее. Если хочешь повернуть голову, приходится придерживать ткань под подбородком - чтобы не слетела, а если нужно взглянуть назад - поворачивайся всем телом! Я ощущаю внутри собственное дыхание. Мне жарко. Я путаюсь ногами в подоле. Никогда не научусь носить ЭТО! Теперь я лучше понимаю скованную походку "женщин-бутылок", их неподвижный, направленный прямо перед собой взгляд, опаску, с которой они переходили через улицу, неуверенные шаги на лестнице. Привидениям, бродящим сегодня по улицам Кабула, наверное, нелегко уворачиваться от велосипедов, автобусов и тележек, им трудно убежать от талибов. Да нет, это не одежда - тюрьма!

И все-таки, если я захочу выйти, придется спрятаться под чадрой. Или переодеться мальчиком и обрезать волосы, а может, отпустить бороду, выбор невелик. Крошечная сетка напоминает мне клетку нашей канарейки. А птичка это я сама.

Снимаю чадру, униженная, в бешенстве. Мое лицо принадлежит только мне! Коран гласит, что женщина должна быть узнаваема даже под покрывалом. Талибы хотели бы украсть лица всех афганских женщин. Нет, никогда! Я никуда не пойду с Фаридой.

- Но ты же не можешь просидеть взаперти всю жизнь!

- Я боюсь. Вот так-то. Боюсь запутаться в полах, боюсь, что на меня обратят внимание, побьют на улице за то, что я приподняла эту штуку, чтобы чихнуть! Если придется убегать от кого-нибудь, я не сумею.

- Просто эта чадра тебе велика, примерь свою!

- Нет. Говорят, талибы похищают девушек и насильно выдают их замуж за своих.

- А вот я хочу на улицу. Брат пойдет со мной - с ним не опасно. Позови с собой Дауда!

Нет, решено, я не пойду! Не хочу видеть на улицах женщин, натыкающихся на стены. Будет слишком тяжело возвращаться домой. Если я вообще вернусь...

* * *

Программы шариатского радио не меняются: с 8 до 9 - чтение Корана и молитвы. С 9 до 10.30 - песнопения, пропагандистские тексты, чтение новых указов, иногда - на арабском языке, как если бы нам хотели внушить, что так гласит Коран. Потом передачи прекращаются до 18 часов, следом - "объявление о смертях" - о гибели "героев" талибана. Информация - всегда одна и та же! - о военных успехах талибов и ни слова о столкновениях с частями сопротивления, о населенных пунктах, которые не удается взять. Наконец в 21.30, после чтения отрывков священных текстов, шариатское радио заканчивает вещание.