Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кому игра сходила с рук, а кому – нет, это универсально, всюду есть существующие над законом, с них и спроса нет, им на жизненном пути «зеленые светофоры расставлены». Эту фразу из рассказа Солженицына «Случай на станции Кречетовка» повторял мой отец – ему все давалось нелегко. Рассказ косноязычен, прямо говоря, бездарен, но житейская достоверность в рассказе есть: одним дозволено, с прочих спрашивают по всей строгости. Об этом писал Генри Адамс, вспоминая, как дедушка, шестой Президент США, за ручку водил его в школу.
Без вины пострадал мой дворовый приятель из дома на Страстном бульваре. Родился он в год заключения Советско-Германского Пакта, и его родители, правоверные советские граждане, поспешили дать ему имя Адольф. Как же в послевоенные времена его презирали! Как били! Не помогло ему новое имя – Семен, для всей округи остался Адольфом. В последний раз я столкнулся с ним в нашем парадном на лестнице. У него было в кровь разбито лицо. «Как дела?» – вырвался у меня вопрос. «Как видишь» – ответил потерпевший Адольф. Больше мы не виделись. Имя его появилось в печати, он, очевидно, ради личной безопасности, приобщился к преступному миру, затем склонился к диссидентству – задолго до политического движения под соответствующим названием. В отличие от оберегаемых фрондеров, ему это с рук не сошло, сгинул без следа.
Послевоенное осуждение Сталина, пусть лишь подразумеваемое, мне представляется поистине немыслимым. В ту пору мы с родителями летом жили в деревне под Москвой, моя мать, человек даже чрезмерно искренний, умела вызывать на откровенность, ей исповедовался прошедший фронт председатель колхоза, у которого мы снимали помещение. Ветеран рассказывал о пережитом, а мать записывала. Солдат изливал свою горечь, обличал военачальников, которые ставили людей ни во что. Записи сохранились – Сталин не упомянут. Мой отец, жертва сталинизма, при известии о кончине Сталина пытался заплакать. Жертвой отец был умеренной: лишился всего-навсего заметного положения и остался только без работы. Заплакать не заплакал, но пытался. Плакал, говорят, космический конструктор Королев, при Сталине побывавший в тюрьме. В нашем сознании со Сталиным были связаны понятия террор и диктатура, приметой правления Ивана Грозного нам служила опричнина, а с крушением советской системы и водружением постсоветской олигархии, перед нами замелькал калейдоскоп вдруг оживших исторических понятий, какие, казалось, нам уже не понадобятся. Капитализм есть капитализм, а наш социализм был социализмом и советская власть – советской?
Перед сном я читаю многотомную историю страны, выпущенную Политиздатом в 60-70-х годах, и засыпаю с мыслью о прочитанном: «Патриархальная вера в заступничество царя… Призывы к расправе с ненавистными боярами… Оказался отстранен от должности вице-губернатора, обвиненный в казнокрадстве и взяточничестве. Сторонник преобразований слыл бескорыстным человеком, но снискал нерасположенность многих вельмож, ненавидевших его, проекты настолько расходились с интересами господствующего класса, что это обстоятельство послужило причиной его ареста, заключения в Петропавловскую крепость, где он и скончался… Примером паразитического ведения хозяйства являлись вотчины, которыми владела императорская фамилия. Свыше миллиона крестьян приносили дворцовому ведомству ежегодно сотни тысяч чистого дохода… Царскому дворцу подражали крупные помещики… За богачами тянулись помещики средней руки, выколачивавшие денежные средства из крепостной деревни, чтобы проматывать их в столицах и во время заграничных путешествий… Вельможи не стеснялись прибегать к средствам сомнительной честности… Генерал-прокурор Сената, используя свое должностное положение, добился передачи ему винного откупа, и купцы должны были раскошелиться… Из-за произвола [властей и высших сословий] большинство народа обречено на нищету, истязание и бесправие, сельское хозяйство дает меньше, чем может и должно производить, промышленность, торговля и города развиваются медленно, а страна остается экономически и культурно отсталой… Расходный бюджет государства поглощался главным образом затратами на императорский двор, армию и бюрократию… Крестьяне по-прежнему веровали в доброго батюшку царя…»[25] Так из тома в том, от главы к главе, из одной эпохи в другую. Знакомо?
Чувств современников разделить неспособны живущие в другое время. Твоя эпоха объемлет тебя всесторонне, потомство судит выборочно, сталинизм осуждают, а веру в Сталина приписывают слепоте. Мой отец гонения, на него обрушившиеся, относил на счет всевластной партийно-бюрократической среды. Нельзя было не думать без уважительного страха о Сталине, от него зависела наша жизнь. И кто этого чувства не испытал, того не переубедишь. Если же кто-то был настроен и тем более высказывался антисталински, то ещё надо выяснить, кто и почему. Плохо о Сталине высказываются провокаторы, такое предостережение я со школьных лет слышал от старших. Когда же при Хрущеве узнали об антисталинских намеках во фронтовом письме Солженицына, мне в голову сразу пришло: «Провокатор!» Лишь провокатор, «подсадная утка», доносчик, либо безумец способен был во время войны рассуждать об ошибках верховного командования. Мы от дяди получали письма с фронта, каждое послание прошито белой цензурной ниточкой, значит, читано и прочитано в строках и между строк.
У переживших войну при Сталине, с его именем в сознании, не могло быть сомнений в сталинской исторической правоте и мощи, масштабе явления, размерах фигуры, и с той же фигурой, мы знаем, неразрывны злодейства и кровь. В этом правда нашего времени, но к неразрывности пока не прикоснулись. Не удивительно: такова задача, перед которой, думая создать «Историю Петра», остановился Пушкин. Творец «Полтавы» и «Медного всадника» не знал, что и думать, как оправдать великие петровские деяния, неотделимые от преступлений.
Ни одна из цивилизованных стран в процессе становления не обошлась без того, что потом называли преступлениями против человечества. Некоторые народы успели раньше других пережить беззаконное, героическое время, пору мироустройства, следующую, согласно античной цепи бытия, после хаоса и сотворения мира. Раньше или позже, но все совершали действия, которые задним числом называли преступными – повсеместная, неизбежная и до сих пор не выплаченная цена цивилизованности. Кто невозвратный долг выплачивает, делают это полусознательно или вовсе не помнят прошлого, поучая других законности и соблюдению прав личности.
Америка демократизировалась в течение двухсот лет. Началось на берегу Атлантического океана с пасторальной утопии третьего по счету президента, Джефферсона. Шестой президент, дед Генри Адамса, Джон Квинси Адамс, образованнейший из президентов, «Энеиду» целиком, от начала до конца перевел, но был далек от интересов большинства, на второй срок его и не переизбрали. Людскому множеству жизненное пространство и средства для существования предоставил его соперник, седьмой президент, генерал Джексон, наделенный прозвищем Крепкий Сук; он, предвосхищая Брукса Адамса, затеял «войну с банками», позволил теснить индейцев, при нем осваивали Дикий
