Тень среди лета - Дэниел Абрахам

— Выходит, я отличился, унизив его?! — сказал он голосом, полным ярости.

Мила увидел, как Тахи нахмурился, но покачал головой: разговор идет между даем-кво и мальчиком.

— Не унизив, а утешив, — поправил старый учитель.

— Утешив после того, что сам же и причинил.

— Да. Однако многие ли, по-твоему, так поступили? Для того мы и создали эту школу, чтобы вас испытывать. Так повелось с самой войны, что уничтожила Империю. Благодаря школе города Хайема выжили. В этом заключена глубокая мудрость.

Ота медленно согнулся в позе ученической благодарности, однако не так, как обычно: поворот кистей выражал некое непонятное Миле чувство.

— Что ж, если это — отличие, тогда мне все ясно, о высочайший.

— В самом деле? — спросил старик. В его голосе послышалась надежда.

— Да. Вы меня использовали. И в огороде я был не один, а с вами.

— Что ты несешь? — прикрикнул на него Тахи, но Ота продолжал, словно не слышал.

— Вы говорили, что Тахи-кво научил меня быть сильным, а Мила-кво — сострадать другим, но из их уроков следует еще кое-что. Раз в школе все заведено по вашему замыслу, будет справедливо рассказать, чему я научился под вашим руководством.

Дай-кво озадаченно смотрел на него, начиная менять позу, но Оту это не остановило. Его взгляд был прикован к старику, лицо излучало бесстрашие.

— Тахи-кво показал мне, что я должен всегда решать за себя сам, а Мила-кво — что наполовину усвоенный урок бесполезен. Я уже как-то собрался бросить школу, и правильно. Зря только поддался на уговоры. Это все, высочайший, чему меня здесь научили.

Ота встал и отвесил прощальный поклон.

— А ну вернись! — рявкнул Тахи. — Вернись и сядь!

Мальчик уже его не слушал. Он вышел за дверь и закрыл ее за собой. Мила скрестил руки и уронил взгляд, не зная, что и сказать, что подумать. Прогоревшие угли в очаге рассыпались под собственным весом.

Тахи тихо окликнул Милу и кивнул на дая-кво. Старик сидел едва дыша, сложив руки в позе глубокого сожаления.

1

Подобно тому, как облик холодного края определяли башни Мати, символом и средоточием жизни летних городов была набережная Сарайкета. В чистые воды залива выдавались длинные пирсы, к которым приставали суда из других портовых городов Хайема: Нантани, Ялакета, Чабури-Тана. Попадались среди них и низкие плоскодонки из Западных земель, и высокие парусники гальтов с такой густой оснасткой, что порой казалось, будто это не корабли, а плавучие прачечные. По всему протяжению набережной стояли прилавки торговцев со всех краев земли, украшенные разноцветными флагами и вывесками, а их хозяева зазывали прохожих, перекрикивая гомон чаек и шум прибоя. В жарком, душном воздухе звучала дюжина языков, сотня наречий, говоров и жаргонов. Амат Кяан знала их все.

Старшая распорядительница Гальтского Дома Вилсинов прокладывала себе путь в толпе, опираясь на трость, хотя ее шаг был и без того верен. Ей нравилось слушать, как сталкиваются и несутся друг другу вслед, словно дети, играющие в салки, разные грамматики и лексиконы. Она знала, что и как говорить — в этом была ее сила. Именно этот талант возвысил ее из бедных переписчиц до той, кем она стала, и теперь Амат, одевшись в цвета уважаемой, хотя и чужой страны, пробиралась сквозь массу тел и тюков хлопка на встречу с начальством. Правда, попасть в любимые бани Марчата Вилсина можно было более тихой дорогой, но она, выходя из дома, неизменно шла через набережную. В конце концов побережье — символ и гордость ее города.

Она задержалась на площади у перекрестка, откуда начиналась Нантань — широкая, мощеная улица, отмечавшая западную границу складского квартала. Древняя бронзовая статуя Сиана Сё — последнего великого императора — стояла там, устремив взгляд за море, словно в память о погибшей Империи, которая за восемь поколений сравнялась с землей и поросла быльем, за исключением городов Хайема, куда не добрались война и разруха.

У подножия памятника сновали на солнцепеке голые по пояс молодые рабочие, толкая телеги, груженые белыми промасленными мешками. Одни смеялись, другие покрикивали на остальных, третьи трудились с убийственной серьезностью. Кто-то из них решил подработать, иных прислала гильдия или отдельные торговцы по договору, но все они были прекрасны, даже самые толстые и неуклюжие. Их красила юность.

Перекаты мышц под кожей завораживали больше, чем самые тонкие и дорогие одежды хайема — быть может, потому, что никто ими не любовался нарочно. Интересно, догадывались ли они, что старуха-чиновница украдкой на них смотрит, делая вид, что отдыхает по дороге на совещание? Почти наверняка. Милые тщеславцы. Амат вздохнула, подняла трость и зашагала дальше.

Когда она добралась, куда шла, солнце встало еще на пол-ладони. Бани располагались на суше, тяготея к берегам Киита и акведукам. Марчат Вилсин предпочитал те, что поменьше. Амат бывала там довольно часто, так что стража знала ее в лицо и при встрече склонялась в неловких приветственных позах. Амат часто думала, что Вилсин-тя намеренно ходит сюда затем, чтобы забыть собственные языковые трудности. Она быстро изобразила приветствие и прошла внутрь.

Работать на иностранцев всегда было непросто. Перевод документов и соглашений составлял лишь малую долю этого труда. Гальты слыли народом умелым, воинственным и удачливым в сражениях. Их владения были столь же обширны и плодородны, как владения Империи времен расцвета. Гальты внушали соседям уважение и страх. Нередко они навязывали соглашения силой: грозили вторжением или запретом на ввоз товаров, если переговоры шли не так, как им хотелось бы. Лишь в городах Хайема гальты отступали от своих привычек. Послать боевой корабль в Бакту или войска в Эдденси они могли, но когда дело касалось дипломатии, терялись. Несмотря на всю свою мощь, перед андатами гальты были вынуждены отступить. Марчат Вилсин достаточно прожил в Сарайкете и свыкся с этой оплеухой гальтскому высокомерию. Раз так, можно было потерпеть его маленькие прихоти — например, привычку вести дела в банях.

Внутри было прохладнее, да и резные ставни на окнах пропускали ветерок с кедровым ароматом. От мозаичных потолков и стен эхом отражались голоса. В общем зале кто-то пел — повсюду проникал звонкий мужской голос. Амат зашла в женскую половину, выскользнула из платья и сняла сандалии. Прохлада приятно освежала кожу. Амат выпила студеной воды, зачерпнув из широкой каменной чаши, и нагишом, как и все здесь, прошла мимо бассейна, где плескались купальщики обоего пола, к частным помещениям. Марчат Вилсин обыкновенно занимал угловую парную, где были не так слышны смех и гомон других посетителей.