Тень среди лета - Дэниел Абрахам

— Пожалуй, такие вещи способны сказать о многом. Особенно когда их утаивают. Верно?

Маати принял позу извинения. Потом он заговорил, опустив глаза, хотя лжи в его словах не было:

— Когда я попал в школу, один мальчик — еще в начальных классах — сказал мне кое-что. Нас послали рыхлить землю, а у меня оказались слишком нежные руки, и я не мог закончить работу. И вот наш воспитатель, из «черных одежд» — его звали Ота-кво — очень на меня рассердился. Но потом, когда я рассказал, почему не могу сделать то, о чем он просит, он попытался меня утешить и сказал, что если бы я трудился сильнее, это не помогло бы. Вскоре он бросил школу.

— И? Хочешь сказать, что кто-то тебе все объяснил? Звучит не очень-то честно.

— А он ничего секретного мне не говорил. Сказал только кое-что о школе, дал повод задуматься. А потом…

— И как только ты понял, где искать, ответы нашлись сами. Ясно.

— Не совсем так.

— А ты не спрашивал себя, достиг бы ты всего этого сам? В смысле, если бы твой Ота-кво не объяснил тебе правил игры?

Маати вспыхнул. Тайна, которую он хранил долгие годы учебы у дая-кво, открылась в простом разговоре. Хешай-кво, впрочем, принял позу понимания, но сам отвел глаза и странно скривился, не то от досады, не то от муки.

— Хешай-кво…

— Я только что вспомнил об одном деле. Идем со мной.

Маати встал и пошел за учителем. Перед ними простирались хайские чертоги, каждый — больше селения, в котором жил дай-кво, больше всей школы. Поэт и ученик спустились по широкой мраморной лестнице в гулкий сводчатый зал. В прозрачном воздухе витали ароматы сандала и ванили.

— Скажи-ка, Маати, что ты думаешь о рабах?

Странный вопрос. С языка Маати чуть не сорвалось дерзкое «а я о них не думаю», но вместо ответа он на ходу кое-как изобразил просьбу о пояснении.

— Твое мнение о пожизненной кабале.

— Я как-то не думал…

— Так подумай.

Они миновали зал и вышли на широкую, усыпанную цветами дорогу, ведущую под гору, на юг. Перед ними расстилались сады экзотических цветов и фонтанов. За живыми изгородями или матерчатыми ширмами пели невольники, наполняя воздух мелодиями без слов. Солнце дышало жаром, как горн, воздух стал почти вязким от влаги. Казалось, они только-только пришли сюда, а Маати уже взмок и запыхался.

Встречные слуги и знать из утхайема останавливались, чтобы выказать им уважение. Учитель не замечал ни их, ни жары. Его одежды в отличие от платья Маати свободно струились, как вода по камням, а на лбу не выступило ни капли. Мальчик кашлянул.

— В пожизненную кабалу попадают либо по собственной воле, ради блага тех, кому вручают свой договор, либо за какое-нибудь преступление, — осторожно произнес он, стараясь не допустить собственных суждений в формулировку.

— Этому тебя научил дай-кво?

— Нет. Просто… так устроена жизнь. Я и раньше это знал.

— А третий случай? Андаты?

— Не понимаю.

Учитель поднял безукоризненную бровь, улыбаясь незаметнейшей из улыбок.

— Андаты — не преступники. Прежде, чем их воплотят, они не имеют ни мысли, ни воли, ни облика и состоят из чистой идеи. Разве идея может заключить договор?

— Разве идея может отказаться? — возразил Маати.

— А знаешь ли ты, мальчик мой, кто выдает молчание за знак согласия? Вот то-то же.

Они прошли в срединные сады. Впереди выстроились приземистые павильоны, перемежающиеся широкими дорожками, почти улицами. Справа вырос высокий храм. Изгибы его крыш напомнили Маати летящую чайку. У одного из павильонов стояло множество повозок. Вокруг, оживленно переговариваясь, сновали рабочие. Маати заметил на чьей-то спине тюк хлопка. Его охватило волнение: кажется, сейчас он впервые в жизни увидит, как Хешай-кво будет повелевать андатом!

— Ну и ладно. Забудем об этом, — сказал его учитель, словно ждал какого-то ответа. — Хотя знаешь, что? Позже поразмысли о нашем разговоре.

Маати выбрал позу ученика, принимающего задание.

Стоило им приблизиться к зданию, как работники и купцы расступились. Были здесь и утхайемцы в дорогих нарядах и украшениях. Маати заметил в толпе пожилую женщину в одеянии цвета утренней зари — личную советницу хая Сарайкета.

— А хай здесь? — спросил он, неожиданно оробев.

— Иногда бывает. Дает купцам понять, что им уделяют внимание. Глупый трюк, но срабатывает.

Маати нервно сглотнул — отчасти в предвкушении хайского визита, отчасти от равнодушного тона учителя. Они прошли арку и вступили под тенистые своды павильона. Просторный, как склад, он был доверху заполнен тюками хлопка-сырца. Свободными остались лишь узкое пространство под самым сводом и зазор шириной в ладонь под решеткой, на которой лежал хлопок. Перед тюками толпился народ — представители торговых домов, чьи рабочие ждали снаружи, а на помосте стоял хай Сарайкета, человек средних лет с тронутыми сединой волосами, озирая собрание из-под прикрытых век. При нем находились советники, подчиняясь малейшему, почти неуловимому жесту. Маати ощутил в толпе давящую тишину. Затем по залу пополз шепот, сливаясь в неразборчивый гул. Хай поднял бровь и принял позу недоумения, исполненную почти нечеловеческого изящества.

Рядом с ним стоял какой-то толстяк, раззявивший широкий лягушачий рот не то в ужасе, не то в изумлении. На нем было одеяние поэта. Маати почувствовал на плече руку учителя — твердую и холодную.

— Маати, — произнес он тепло и так тихо, что никто больше не мог их услышать. — Ты должен кое-что узнать. Я не Хешай-кво.

Маати вскинул голову. Черные глаза смотрели прямо на него, а в глубине их пряталось что-то вроде лукавства.

— Т-тогда кто же вы?

— Раб, мой мальчик. Тот, кем ты мечтаешь владеть.

С этими словами мнимый учитель повернулся к хаю и взбешенному, брызгающему слюной поэту, изобразил приветствие позой, уместной скорее в чайной, чем перед лицом двух влиятельнейших особ. Маати с трясущимися руками согнулся в гораздо более формальном поклоне.

— Что это такое? — вознегодовал жаборотый поэт — по-видимому, настоящий Хешай-кво.

— Это? — переспросил спутник Маати, оборачиваясь и разглядывая юношу, словно статую на витрине. — Как будто мальчик. Или юноша. Лет пятнадцати, а может, шестнадцати. Даже не знаю, как их называют в таком возрасте. Как бы то ни было, оно обреталось в верхних залах. Видимо, забытое и заброшенное. Другого применения ему не нашлось. Можно, оно будет жить у нас?

— Хешай, — властно произнес правитель. Он говорил как будто без усилий, но голос звучал гулко, как у актера, а нота неудовольствия заставляла поежиться.

— О-о, — протянул тот, что стоял возле Маати. — Я что-то натворил? Что ж, хозяин, вина целиком ваша.