Гувернантка - Стефан Хвин

Держа меня под руку, она рассказывала о Вене, со смехом сыпала фамилиями: господин Горовиц с Кертнерштрассе, которому она давала уроки французского; госпожа Гросс, у которой она покупала шляпы; господин Грисхабер, у которого заказывала книги. Мне это ни о чем не говорило, ну и что? — в душе вспыхивала радость, словно я был допущен к величайшим тайнам. Она говорила о Лувре, расхваливала парижские парки, смеялась, вспоминая встречу с приятельницей: по дороге из Франкфурта в Вену неожиданно наткнулась на нее перед ратушей в Гейдельберге. «Видите, как бывает? Мы ведь с вами были в Гейдельберге одновременно. Может даже, в толпе соприкоснулись локтями! Представляете? Это ведь возможно, верно? Подумать только, были рядом и знать ничего не знали!» Отцовские знакомцы, попадавшиеся нам навстречу, приподнимали шляпы, пораженные ее красотой. Разрумянившиеся щеки. Яркие губы. Ниточки бровей. Светлая шея над черными кружевами. «Так вы полагаете, Вагнер чрезмерно растягивает свои увертюры? Но ведь в этом весь смак!»

На Пенкной у Маевского дружно били развешанные в глубине магазина часы, у Розенталя сверкало изысканное серебро, она с забавной, чуточку притворной жадностью рассматривала шляпы из рафии, малахитовые браслеты, янтарные ожерелья, шарфы и ленты, и пока мы так переходили от витрины к витрине, пока смотрели через стекло на золоченые циферблаты часов фирмы «Патек» и бижутерию фирмы «Йенссен», где-то там, далеко, в тумане, под темным северным небом, немецкие броненосцы медленно входили в Каттегат только затем, чтобы индийский хлопок мог спокойно доплыть в трюмах пароходов транспортной компании Аренса до портовой набережной в далеком городе Кенигсберг, где его уже ждали фуры с ткацкой фабрики Шайблера, которые в три часа, доверху загруженные мягкими тюками, отправлялись обратно в Лодзь.

Мы не спеша переходили на другую сторону, вспугивая стайку голубей с газона, со смехом заглядывали в колодец на сквере, где рядом с темными отражениями наших голов покачивалось желто-зеленое солнце, а где-то там, в швейных мастерских Шайблера, Вайрауха, Хаима Менделя Винтера, в жирардовской мануфактуре «Хилле и Дитрих», на складе хлопчатобумажных тканей Зильберштейна, на фабрике шерстяных тканей Мейера, на складах Лингена, Хайнцля, Киндермана, Гайера, платья, ловко подхваченные длинной палкой с раздвоенным концом, одно за другим слетали с высоких вешалок и мягко падали на дно ящика, который затем погружали в поезд с табличкой «Лодзь — Варшава», и уже назавтра эти платья оказывались в магазине на Вильчей, куда панна Эстер любила забегать по средам и пятницам, чтобы потешить пальцы прикосновением новехонькой материи. Мы возвращались на Новогродскую, проходили мимо лавки колониальных товаров, заходили в кондитерскую, а где-то там, под высоким солнцем, на перевалочных станциях в Черемше и Бжозах, поток украинской пшеницы, легкий, дымящийся золотой пылью поток пшеницы «гольд», шуршавший под деревянными лопатами грузчиков, плыл в сторону границы, через мосты и переезды, мимо таможенных постов и товарных платформ, чтобы вдруг, как по мановению волшебной палочки Мерлина, превратиться в хрустящую булочку, которую утром, за завтраком, она разрезала ножом и намазывала на свежий мякиш золотистый грушевый джем.

И этот шелест рублей, марок, фунтов и долларов, эта музыка бирж в Амстердаме и Лондоне, игра курсов в Берлине, Вене и Петербурге, мачты кораблей и железные дверцы сейфов! Мы шли по Новогродской под мокрым небом Центральной Европы, голуби пролетали над балконами, а я знал, что все это — для нее, все стремится в ту комнату на втором этаже дома номер 44 по Новогродской, в светлую комнату с обоями, расписанными цветами ириса, где вчера перед круглым зеркалом орехового шкафа она примеряла белое платье от Херсе, втыкала в волосы черепаховый гребень и стирала пальцем дымку дыхания с холодной гладкой поверхности, если, подкрашивая алой помадой губы, слишком близко придвигала лицо к стеклу.

Вещи кружили вокруг нее, искали подступ к ее пальцам, старались попасться ей на глаза. Сложные экономические расчеты, язвительные дипломатические ноты, кризисы на биржах Вены и Будапешта, тайные сделки, вызывающие отвращение шелестом банкнот и хитрыми маневрами партнеров, — все это начинало искриться и наполняться смыслом, когда утром, около десяти, она спускалась по лестнице, шурша купленным накануне платьем, и только кивала с улыбкой, когда мама, приостановившись в коридоре, одобрительно произносила: «Очень красивое платье, панна Эстер. Не от Херсе ли?» — «Я уже давно его заприметила», — отвечала панна Эстер, и когда она так отвечала, когда, спускаясь по лестнице, бросала эти теплые, небрежные слова, все обретало чудесный смысл: споры в немецком правительстве, тревога за будущее царской династии в Петербурге, пожары и эпидемия в окрестностях Казани, о чем только что сообщил «Курьер», крупная железнодорожная катастрофа под Нантом, в которой, возвращаясь из Лондона, погиб — как писали «Клосы» — сам французский посол, и даже убийство дочерей, совершенное на прошлой неделе Дионисием Конколем в деревне Ручай близ Скерневице. Когда она так спускалась по лестнице, приподнимая пальцами платье, когда подходила ко мне, протягивая руку, когда спрашивала: «Надеюсь, я не заставила вас ждать?» — все обретало чудесный смысл, хотя — как предсказывали петербургские пророки, о которых иногда упоминал Ян, — конец света был уже близок. Даже неизвестный француз Эйфель, про которого писали в «Revue de Deux Mondes», строил железную башню над Сеной лишь затем, чтобы однажды — это должно было произойти во вторник или в пятницу — некая женщина из далекого, лежащего на краю света города на берегу холодного моря, прогуливаясь с белым зонтиком около Лувра, смогла купить у букиниста открытку с изображением стальной конструкции, а потом, подписавшись синими чернилами «Esther Simmel», бросить ее в желтый почтовый ящик на бульваре возле Pont Neuf[15].

Особая минута жизни

«…A вечера? — письмо от Яна пришло на Ронштрассе, 18, в пятницу; штемпель был петербургский: Ян проходил практику в Физиологическом институте на Невском проспекте у самого Керженцева. — Ты спрашиваешь про вечера на Новогродской? Помню ли я их? — Почерк у Яна был ровный, длинные цепочки красиво вились по бумаге с фирменным знаком гостиницы «Колокол». — Господь милосердный! Кто у Вас бывал? Сейчас… Конечно же Зальцманы с дочкой Виолой. Затем: Эрвин Хольцер, племянник Зальцмана. Братья Залевские. Дроздовичи с сыном? Ховзан? Советник Мелерс? Кажется, я никого не забыл?

Перед парадным пролетки, пальто, светлые пелерины с собольим воротником, накидки от Херсе, ну и шляпы, шляпы, перья на шляпах — да какие! И еще эти искусственные вишенки на полях, которыми — помнишь, как мы тогда шутили? — хотела нас очаровать панна Осташевская!

А потом: стол, накрытый белой скатертью, сливовая наливка, севастопольское вино, селедочка, грибочки, кутья из риса, блины и кисель, квас с медом и хреном, клюквенный морс, компот из ревеня, пирожки с яблоками! Ну и эти апельсины с затейливо надрезанной кожурой в фарфоровой ладье, в ивовой корзинке! Бронзовая жирандоль стояла на камине, потому что панна Эстер любила, чтобы огоньки свечей отражались в зеркале. Пианино переместилось из угла подле дверей к окну, потому что панне Эстер нравилось, как надпись “Pianoforte” отливает золотом при дневном свете.

А тот вечер? Ты прав, я пришел немножко раньше времени. Когда я вошел в салон, панна Эстер стояла у окна, держа в руке край шторы. Она обернулась: “Ах, это вы, пан Ян. Александр столько мне о вас рассказывал. Медицина — прекрасное занятие. Очень хорошо, что вы пришли, нам как раз нужна помощь. Пан Александр, попросите нашего гостя помочь чуточку подколоть шторы. Вот так, — она отступила на несколько шагов от окна — проверить, хорошо ли получилось. — Теперь лучше?” И, безо всяких церемоний взяв меня под руку, повела к нише, где стояло пианино: “А может, мы еще и его немножко подвинем? Вон туда, под ту полочку. Как вы думаете? И поправьте эти цветы. Ну-ка! Быстрее! Сейчас все придут!” Мы расставляли полукругом стулья, в камине пылал огонь. Как не запомнить такой вечер? Запах огня, ирисы, крепкий аромат роз. И это платье из светлого шелка; складки, то заслоняющие, то открывающие кончики туфель, светлая шея, серьги, открытые плечи… Глядя на нее, я чувствовал себя так, как после бокала красного “веркорси”.

Около восьми она вышла из комнаты, чтобы поправить прическу, а Ты, стоя у окна с Шубертом в руке, через приоткрытую дверь смотрел, как она подходит к зеркалу в прихожей, наклоняет голову, подбирает левой рукой локон, подкалывает его, вынув изо рта шпильку, затем приглаживает волосы на висках и, послюнив палец, проводит им по бровям, чтобы были темнее. Анджей, ставя свежие цветы в греческую вазу, притворялся, что ничего не видит, а Ты — я хорошо помню! — все смотрел в приоткрытую дверь.