Макарыч - Эльмира Нетесова

— Колька! Колька!

Голос лесника заглушал рев вездехода. Перезвон башмаков смеялся над зовущими руками Макарыча. Над его голосом. Лесник кинулся было догонять. Да куда там! Хотя и хотел узнать — надолго ли едет?

— Навсе-г-гда, навсе-г-гда, — лопотал вездеход.

Макарыч погрозил ему вслед костлявым кулаком. Долго слушал, как замирал вдали рокот машины.

Акимыч пришел в себя не скоро. Паралич… Это враз Макарыч понял. Растирал своего друга, смекнув: не скоро тот поправится. Упросил баб не голосить. Иначе, мол, в гроб сгоните без времени. Те потом помогать взялись Макарычу. Припарки делали, компрессы ставили. Растирали ноги, руки Акимыча. Потому, когда тот помаленьку вставать начал, радовались, как празднику. О случившемся не вспоминали. Даже меж собой. Про Кольку не говорили. Будто его и не было.

Прошел месяц, второй. Писем от парня не было. Акимыч за это время совсем на ноги встал. Но хозяин не хотел его отпускать. Все уговаривал погодить. Бывало, и на хитрости пускался, чтоб удержать. Так однажды на обход с собой зазвал. Привел к березкам-подружкам своим.

Стояла осень. И поседевшие березы походили па пригорюнившихся седых девчонок: не дожив до старости, зачуяли они скорую смерть. Вон и ветки их не кудрявятся. Стволы тонкие потемневшие сморщились. В глазах скорбь по короткой весне. Макарыч смотрел на них. Грустил. Как напомнили эти березы ему свою молодость! Ведь тоже почти дитем поседел. А смерть его давно не пугала. Он был давно готов к ней. Вспомнился и тот смутьян-студент. Снятый с виселицы. Белый, он тоже походил на березы. Где-то он теперь? Живой ли?

А деревья наклонялись друг к другу, о чем-то перешептывались.

— Занедужили, мои девоньки. Закручинились. Нона как жалютца. Будто перед погибелью. Холода боятца. Эх, сердешный. Хто ево любить? Ен ить человеков сколь погробил. Оне ить слабей вашева, — говорил Макарыч, заворачивая в тряпки стволы деревьев.

Акимыч смотрел на Макарыча, молчал.

«Вот ведь оказия. С виду — супостат окаянный. И норов в ем неукротимай. Да и карахтер — не приведи Бог. В середке, коль копнуть, душа —

ровно у медвежонка, што ключ таежный. Чистая, нетронутая. И приласкать, и боль исцелить сможет. И согреть. Вот только пойми, иде в нем эта душа берется, откудова начинается? Сколь годов знаемся, а того не ведаю», — подумал Акимыч.

Во саду ли мине дули,

в огороде палкой… —

донеслось вдруг до старика. Он оглянулся. Макарыч развел костерок. Сжигал в нем опавшую листву. Приводил в порядок березник. Акимыч знал: Макарыч у огня не любил грустить. Вон и теперь бежал к костру, не то пел, не то бормотал:

Цыпленок жаренай,

Цыпленок паренай,

Цыпленок тожеть хочить жить.

Ево поймали, арестовали,

Велели пашпорт предъявить…

— Нешто в цыплятах документ водился когда? — рассмеялся Акимыч.

— Не ведаю, то я слыхал эдакое. Вот и сам, — смутился Макарыч. — Ту байку в Омске слыхал. Ишел с нами по этапу цыган. Сушший прошшелыга. Зенки с мой кулак. А брехать наловчилси, пес, — Макарыч даже головой крутнул, — и воровать умел. Но, видать, не шибко, потому как словили. Дак умудрилси ж тот прохвост у конвойнаво курицу спереть. Прямо гатоваю. Мине даеть, сам хохочить. Ешь, мол, Макарович, ить тех курок следом за нами по этапу гонють. От таво оне такия дохлый. И похваляитца, сучий сын. Кабы, мол, ране мы сустрелись, ен цыплятами «табака» накормил ба. Я-то такова не едал. Стал распрошать, чево ето. Ен и брешить, мол, курки такия есть, по-особливому, по-загранишнаму сготовленаи. Но стегали нас за их по-своему. Шкуру чишше, чем с тех кур, сдирали. А тот цыган мине сказывал, вроде и не за курицу нас секли. А за кости, пггоб прятать их умели. Так вот ен и пел песни про цыплят.

— Живой хочь ен ноне?

— Хто ево ведаит, — нахмурился Макарыч.

Он мокрой глиной обмазывал стволы берез,чтобы жуки их не поточили.

Березы… Загрустил под ними и Акимыч. Сам не шал, с чего это нашло на него. Грусть березовая — под стать стариковской. То прожитое вспомнится, у ходящее, то упущенное, не отведанное. В них и слабость, и мудрость, как в тайге тропки переплелись. И бабий грех неприкрытый, и девичий стыд бледнеют. Вон и потомство у них гольное, робкое. Нее под юбки норовит упрятаться от насмешливых, хмурых, злых пересудниц — пихт. Потому-то на своем участке, не хуже Макарыча, прежде всего березы оберегал. Холил, сколько сил было. И любил их больше других.

— А ну, давай сюды, лешак плешатай, — позвалнеожиданно Макарыч.

Он уже вскипятил чай и теперь, выхаживая у костра косолапо, поглаживал занемелую спину.

— Вона я чево спер! Цельную, непочатаю,штодевку нецелованную, — вытащил он из-за пазухи бутылку рябиновки, — не то твоя раскудахталась ба. В тайгу не пустила ба. Мол, до дому опосля не доберетесь.

Акимыч веселее посеменил к костру.

День угасал. Румяное уставшее солнце легло отдохнуть за сопки. В его догорающем свете вспыхнули полысевшие макушки деревьев, уцелевшие листья брызнули живой радугой. Пахнуло сыростью и тленом. Только ели да пихты, как старые девы, оставались холодными и мрачными.

— А как ты мерекаишь, Колька совсем отрекся от меня? Или сорвалось в злобе?

— Отыдеть. Охолонет. Мал ишо нас судить. Куды денетца. Ежель наука впрок пойдеть, человеком в ей должон исделатца.

— Мой дак захребетником уродился. А ить яблоко от яблоньки далеко не укатится.

— То как знать? В моем роду шелапут навроде мине тож не водилось. От тибе и яблоньки! Поди, узнай ноне, в каво Колька уродилси?

— Малый ко мне и без таво не шибко приветным был. Ноне и подавно разобиделся.

— На одном обидчивом я дрова вожу. Велика досада от деда выслухать хочь и горькое. Ты не печальси. Обломаим, коли доживем.

— Оно все ж кровь-то должна позвать?

— Коли б кровь в ем была, а то так, моча единая, — сплюнул Макарыч, вспомнив Колькин отъезд.

Не желая больше говорить о нем, он пошел за дровами подживить костер. Собирая сушняк, сопел, молча ругал Кольку за все враз.

«Лиходей лопоухай! Деда забидил ни про што. Чуть до смертушки не извел. Мине весточки не шлеть, змей бездушнай. Штоб те синим огнем гореть! Позабывал все, злыдень. То на вышку звал заместо отца, ноне от всех скопом отказалси, бестия бродяжная! Крапивой ба стрекучей проучить ба тибе надо, да ить вон с версту вымахал, супостат. Нешто с такова портки ноне стянешь? Телом мужик — умом глупей зайчонка малова. Хочь ба пару словечек, поганец, прислал. Утешил. Дак нет. Гордыня одолела».

Но тешил себя лесник тем, что, может, приедет Колька зимой на несколько деньков. Как из техникума. На дорогу послать есть что. От жалованья заначник немалый вырос. В высшей-то науке, верно, много надо. И рубахи почище, и штаны про запас. «Харчи стребуютца справный. Не то што в зимовье у них. А может, у Кольки и пожевать нечего? Сидить, портки подвязамши, а живот к спине прирос. Смотрит, как другие едять. На голодную утробу какая наука полезить? Ишо заболеить, али н вовсе кончитца, — досадовал Макарыч. — А ежели и впрям боле не пропищит? Не схочит объявитца. Так, поди, и станит голодовать по дури. Как жа тут быть?» — не замечая, что говорит вслух, обратился Макарыч к горбатому стланику, перед которым безмолвно стоял.

— Кар-р-р, кар-р-р, — услышал он в ответ.

— Ох! Штоб те сук в пасть проклятую, падаль- ник! Не с тобой толк веду, пакость! Чево дражниеси, малохольнай? — схватил Макарыч ветку и кинулся на ворона.

— Кар-р, — суматошно работая скрипучими крыльями и улетая, дразнился ворон.

— Ну, погоди! Словисси, всего ошшиплю! — грозился лесник. — Кажная мелкая птаха со смеху на тибе кататца станить.

Возвращаясь к костру, Макарыч надумал днями сходить на буровую. Выведать Колькин адрес и прописать ему. Акимыч уже уснул. Так и не дождался Макарыча. Свернулся в клубок. Упрятал бороду за пазуху. Тихо всхрапывал. Около него горностай вился. Вынюхивал, что бы украсть. Чуть в карман не залез.