Приют для бездомных кактусов - Сухбат Афлатуни

Январжон! – позвал я.

Он молчал. Распухшей, потемневшей рукой он сделал мне знак уйти. Застонал.

Это скоро закончится, брат, сказал я строгим голосом здорового человека. Это закончится, мы приведем из города врача, врач сделает операцию.

Январжон повернул ко мне лицо, густо утыканное щетинками: братишка, там, говорят, наверху капсулу с сигаретами сбросили.

Я кивнул. Он сказал: очень прошу, всю жизнь мне только бычки доставались. Я еще раз кивнул.

Обещаешь? – спросил. И добавил, снова отвернувшись к стене: помнишь, как мы звезды ходили смотреть? Как любоваться ими ходили?

Я подтвердил.

А Фатиму, вдруг спросил Январжон, Фатиму помнишь?

Да, помнил я Фатиму.

Он снова стал стонать, я поправил на нем тряпку, которой его накрыли, и вышел. В соседнем отсеке сидела мать и спала, по ее рукам и ногам ходили куры.

Мать громко захрапела и открыла глаза.

Я расчистил место от кур и сел рядом: нормально дела, с Январжоном беседовал.

Что с ним беседовать, вздохнула мать. И муллы, как назло, нет.

Вы его хороните уже, что ли?

Мать подложила под спину подушку: я о завтрашнем дне думаю.

Мы замолчали. Наверху снова что-то упало и разорвалось. Я всё пытался понять, как мать думает о завтрашнем дне. Зачем ей, например, эти куры, от которых все нос в бункере зажимают, когда наверху земли не видно от пакетиков куриного супа? Я посмотрел в ее глубокое, родное лицо.

Мама, Прилипала приказал издавать стенгазету, а мне написать для нее патриотический рассказ из моей жизни.

Дурак он, твой Прилипала, сказала мать и заснула.

Я поцеловал ее спящую руку, пахнущую птицей, и вышел.

Всю ночь, пока продолжался налет, я свой стенгазетный рассказ сочинял. Он начинался с детства, с отца и звезды над ним. Сочинять было легко, потому что я уже когда-то сочинил это всё татуировщику. Теперь татуировщик сам со своими иголками в часть рассказа превратился. Я ничего не придумывал, просто всё по-своему вспоминал.

Под утро рассказ целиком сидел в моей голове. Бомбежка закончилась, можно было сбегать на поле боя за сигаретами для Январжона.

Я вышел из бункера; темное февральское утро встретило меня. Нахлынул ледяной ветер, как будто только дожидался первого человека, который выйдет из теплого, пропахшего курами бункера.

Поверхность земли напоминала супермаркет. Банки с тушенкой, пакетики с китайской вермишелью, чипсами, презервативами и одноразовым шампунем. Всё это лежало вперемешку с осколками капсул, местами обугленное, поскольку капсулы с гуманитарной начинкой, падая, первым делом взрывались.

Найти сигареты в этом мертвом изобилии было непросто.

А еще ветер засвистел сильнее, супермаркет под ногами заворочался, пополз, и заслезились глаза.

Эй, крикнули сзади. Это кто? – спросили меня. Это я! Я сигареты ищу, сигареты, и помахал двумя пальцами около губ. А, «Кэмел»? «Кэмел» дальше сбросили, вон там, туда не иди, буран начинается.

Да-да, ответил я и побежал, куда они показали.

Добежав, я принялся разгребать руками гуманитарные завалы, но пачки, которые я принял за сигареты, были презервативами с подмигивающей женщиной, этой женщины было столько, на каждой упаковке, на каждой пачке, что я задохнулся.

Чем глубже я разгребал, тем было тяжелее; хотелось всё бросить и бежать назад, откуда продолжали что-то кричать. Но я видел Январжона, не теперешнего, с посиневшей рукой, а того, на любимом своем ведре: напра-во! нале-во! Сигаре-ты! Сигаре-ты! Сейчас будут, брат, будут сигареты, не возмущайся.

Ветер густел, армия снежных песчинок проносилась вокруг, я уже плохо видел, что нахожу руками. Последним из видимого мира была стопка книжек «Как я пришел к Богу, или Вера и Бизнес» и ледяной комок супов быстрого приготовления. Дальше стало темно, снег глаза залепил. И залепил рот, когда я попытался крикнуть о помощи.

Но всё-таки мне повезло.

Когда я сделал последний разгребающий рывок, пальцам вначале стало тепло, потом и глаза, приоткрывшись, заметили снизу какой-то свет. Разбросав из последних сил пакеты, пакетики, книжки, я увидел ее.

Звезду.

Это была могила отца, я узнал ее по Звезде. Теперь можно было не беспокоиться, здесь не замерзну. От Звезды шло такое тепло, что снег не бил в лицо, и глоток света вошел в меня и растекся, согревая.

Я лежал лицом к Звезде и разговаривал, очень хорошо разговаривал. Благодарил в основном. За все. И еще мать благодарил за счастье, хотя она, наверное, сейчас не слышала, кормила своими курами Январжона, и его я тоже благодарил. А Звезда отвечала.

Потом буран стал стихать, проступило небо с последними звездами ночи. Недалеко появились голоса солдат, я прислушался.

А он в эту сторону побежал? В эту, кажется; ты помнишь, как его звали? Нет. Слушай, какие-то приметы у него были? Были, внизу сказали на спине посмотреть. А что на спине? «Ночь коротка». Что? Надпись такая: «Ночь коротка». Не слышу…

Они подходили, два прекрасных белых солдата.

Бюро «Сальери»

– Пап, а кто это?

Несколько человек стоят с плакатами и зонтиками. Родственники? Кто же еще… И из местного союза тоже подошли. Плакаты мокнут, некоторые со стихами.

– Поэты.

Пауза, только шаги.

– Пап, поэты… это кто?

Участок им тут выделили в тридцатые.

Был тогда первый секретарь, съездил на совещание в Ленинград, погулял по «Литераторским мосткам» и вернулся с идеей. Чем наш город, товарищи, хуже «колыбели революции» (аплодисменты)? Мы тоже на болотах строимся и тоже многого чего колыбель (аплодисменты)!..

Постановили выделить участок.

Небольшой, но отдельно им, на месте бывшего собора. Сначала парк собирались с фонтанами, потом решили, что мертвые, правильно захороненные литераторы для местной культуры важнее. Участок обнесли оградой, озеленили и стали на нем хоронить.

– Пап, а чего они тут стоят?

Пикет уже позади, идем по лужам вдоль ограды. В завитках ограды застряла листва.

– Протестуют. Протест выражают. Несогласие.

– Как я утром?

– Что?

– Как я утром маме? Ну, айфон что отобрала…

Позади громко пискнуло, кто-то откашлялся в микрофон. «Люблю родимые просторы!» Это из Савелия Дроздова, классика. Лежит прямо у входа, памятник в виде раскрытой книги. Тут у многих такие, с книгами, только поменьше. Есть и в виде чернильницы, с бронзовым пером, кое-где отломанным.

«Твоих берез густые кудри!»

Зашумели вспугнутые птицы. Покружили над верхушками дубов, повозмущались и осыпались обратно.

– Па-ап! Ты меня не слушаешь… А для чего они протестуют?

– Н-у…

– У них тоже забрали что-то, да?

– Пока еще нет. Только хотят.

Хотят, давно хотят. Еще в начале девяностых хоронить только в виде исключения стали: места для вас, товарищи писатели, в вечности уже нет. Почти у каждой могилы вначале дубы высаживали; каждому хотелось