Приют для бездомных кактусов - Сухбат Афлатуни

Татуировка, наверное, роль свою всё-таки сыграла: жизнь нормальнее пошла. Без происшествий. Вот уже ташкентская учеба позади, мне в торжественной обстановке на ладони диплом кладут. По дороге домой, на Объект, хотел заехать туда, где Фатима осталась. Даже почти заехал, около самого их въезда из попутки вышел, стою, отдыхаю. Хорошо, облака кругом. В поле мужчины работают, далекие, маленькие, меня не замечают. А я вот он, с дипломом. Это родственники Фатимы, я постепенно узнаю их спины и затылки. А они меня нет, потому что не видят, землю поливают, только землю и видят. Я подумал, что тоже, если Фатиму встречу, здесь останусь. Они это устроят, скоро уборочная начнется, лишние руки на вес золота. Окружат меня, скажут: мы же родственники, пошли на поле. И Фатиму могут мне не показать, они, конечно, не обязаны мне ее показывать.

Покурил я так минуты три и уехал. В машине тоже много курил, сигареты просто сами в рот заскакивали.

На Объект приехал, мать навстречу бежит. Как, спрашиваю, дела, здоровье? Спасибо, отвечает, всё в порядке, нам крышу починили, кур держим, на пенсию выхожу. Как вы, спрашиваю, на пенсию, вы же молодая? Нет, говорит, уже немолодая.

Смотрю, и правда немолодая: как раньше не замечал? Стою, придумываю что сказать. А кур, говорю, можно держать? А она смеется: можно, можно, тут у нас танки и ракеты продают, а кур тем более держать можно. Смотри, вот Январжон бежит, чтобы с тобой обняться.

Бежит какой-то мужчина. За ним еще люди бегут. Неужели все со мной обняться? Нет: кто-то меня видит, руку сует, кто-то на бегу целует, но все торопятся куда-то мимо. Около меня только мать и Январжон, да и тот с ноги на ногу переминается, тоже со всеми куда-то хочет, потолстевший такой. Хочу мать спросить, а она всё про кур рассказывает. Я говорю: куда все бегут? Она: это не петухи, это какие-то звери… Бегут? Кто бегут? А, ты же давно у нас не был… учительница снова замуж выходит.

И Январжон говорит: ну ладно, ты здесь с матерью побудь, а мне надо, друзья машут. Пошел толпу догонять. Мать ему кричит: водки много не пей, слышишь! Вообще в рот не бери! Ко мне повернулась, косынку поправляет: учительница, как ты уехал, из загса не вылезает, уже третий муж у нее на счету. Что она с ними делает, не знаю, только они, во‑первых, все американцы, а во‑вторых, по-моему, просто с ней временно живут, а не мужья. Учительница-то думала, что они ее с распростертыми объятиями в свои Штаты увезут, а они сами от нее бегут, а ее не берут. Вот она от злости и выходит всё замуж, на что рассчитывает?

Крепко меня обняла, наверное, снова вспомнила, как по мне скучала. Я тоже постарался это вспомнить, глаза закрыл. Стоим.

Открываю – опять люди идут, в центре белая машина едет, в ней еще что-то белое. И всё это на нас идет, люди и машина. Мать говорит: ну вот, придется здороваться; пиджак на мне разглаживает. Действительно, это была свадьба, и теперь она перемещалась по пустыне как раз мимо нас. Я вспомнил, как болел на свадьбе Январжона, и испугался, что сейчас у меня здоровье тоже пошатнется, и отвернулся. Машина специально ко мне подъехала, и из нее выпрыгнула учительница-невеста.

Вернулся? – строго спросила меня учительница. Не видишь, что ли, сказала мать. Вижу, улыбнулась сквозь фату невеста. Возмужал. А вы совсем не постарели, сказал я. Почему я должна стареть? – удивилась учительница. Я была все время счастлива.

И показала пальцем в машину. Кто там сидит? Жених, объяснила учительница. Опять не местный? Да.

Я заглянул в машину и увидел Рыжего. Он сидел в шляпе.

Учительница: он по-нашему не понимает. Я с ним через самоучитель познакомилась.

Американец? Да, улыбнулась невеста; поздоровайся с ним, он здороваться любит.

Мы поздоровались. Невеста сказала: отойди, я хочу сесть обратно к своему жениху, он там без меня терзается.

Я отошел от дверцы, и учительница, как змея, заползла внутрь. Все почему-то захлопали и ушли вместе с машиной. А мы остались.

Кто-то меня сзади дергал за рукав. Прилипала! Мы обнялись. Пойдем выпьем, сказал Прилипала.

Мать нахмурилась: это ты для чего ему предлагаешь? Чтобы от матери оторвать? Ты, Прилипала, на свадьбу эту дурацкую иди, там тебе нальют, а мальчика не трогай.

Я не трогаю, отвечает Прилипала. И на свадьбу не пойду. Не ведите себя как единоличница, ваш сын, между прочим, еще мой друг, мы с ним в шахматы играли.

А я его рожала, сказала мать. Прилипала пожал плечами и ушел, пиная сапогами песок.

Мать взяла меня за руку: мне тоже жалко его, Прилипалку. Тут знаешь, их всех развезли, кто из республик был. Даже Грузина увезли, помнишь Грузина? Из Прибалтики тоже приезжали, им теперь армию свою из кого-то делать надо, офицеров своей национальности чуть ли не с собаками ищут. А у Прилипалы все пятнадцать республик в крови намешаны, кому такая дружба народов нужна? Вот сидит, корни, говорит, здесь пускать буду. Нашел где пускать. Пьет он.

Мы шли домой, в барак.

Хочу добавить еще несколько объяснительных слов.

Когда началась гуманитарная война и о нашем Объекте вспомнили, Прилипала приказал выпускать стенгазету.

Глядя в наши удивленные, сонные лица, он говорил: стенгазета нужна для повышения боевого духа.

Да, сказали мы. И зажмурились, потому что наверху опять грохнуло, с потолка песок зажурчал.

Третьи сутки бомбили. Вначале капсулы с тушенкой летели, с пакетным супом, падало-разбивалось сгущенное молоко. Никто ничего не понимал. Кто-то, кажется Каракуртов, сказал, что это всё отравленное, эти продукты. Как бы не так: добыли на руинах несколько образцов – съедобно. Только немного просрочено, сказал Прилипала, изучая этикетку.

В первый налет десять человек погибло. Кужикина убило капсулой с кубиками растворимого супа. Эти кубики мы растворили на его поминках. Кто-то сказал: вкусно.

Нас убивали едой.

В третий налет они сбросили не еду, а презервативы. Дул сильный западный ветер, почти всё это в пустыню улетело.

Прилипала мрачно вертел и мял добытый разведчиками пакетик с порнографической девушкой: за кого они нас принимают? Я честно ответил, что не знаю за кого.

Мы отбивались единственным непроданным танком. Кочев предположил, что они специально у нас этот танк не купили, чтобы считать нас военной базой. И бомбить.

Ба-бах!

Я отпросился, чтобы сбегать к раненому Январжону.

Он лежал лицом в мокрую, вздрагивающую стену