Ида Верде, которой нет - Ольга Шумяцкая

— Конечно! Лекс считает, что я должна надеть платье металлического цвета, потому что механизмы делаются из металла. Мужчины такие смешные!

— О-о! Наша дива! А я слышал…

— Ах, если бы все, что я слышала о вас, оказалось правдой, то вам, право, было бы чем гордиться!

Ее то и дело останавливали, тормошили, расспрашивали, осыпали неискренними поцелуями.

Она так же неискренне отвечала на поцелуи, жала руки, вертелась, смеялась, демонстрировала новое пальто и до таксомотора добралась совершенно измотанной.

Сад встретил Иду поздними осенними цветами, отяжелевшими от влаги и источающими душноватый сладкий запах. Она сорвала с куста темно-красную расхристанную розу и, вертя ее в пальцах, по широкой изогнутой лестнице поднялась в дом.

Комнаты решила обойти позднее — слишком устала — и прошла в свою спальню.

Бросив в угол шляпу и скинув пальто, она наконец-то почувствовала себя дома, несмотря на то что спальня встретила ее слегка затхлым душком помещения, в котором давно никто не жил. Кровать застелена по-гостиничному — ни морщинки, ни складочки. На туалетном столике — пусто. Фотографии и безделушки расставлены на комоде и каминной доске в каком-то бездушном порядке. Вероятно, Лекс все это время спал на своей половине.

Она крикнула горничную и велела приготовить горячую ванну.

В ванной комнате вылила в воду душистую жидкость из розовой французской бутылочки и ступила в жемчужные барханчики пены. Глаза закрылись сами собой.

Ида лежала, ощущая, как тепло вливается в нее, как расслабляется тело и мысли начинают течь по спокойному руслу. Лекс, конечно, мерзавец. «Ме-ер-за-а-ве-ец!» — тихонько пропела она, почему-то не ощущая по этому поводу былого возмущения. Дурак и трус. А что, раньше она этого не знала? Запаниковал, засуетился. Ведь она могла застрять в Альпах на всю зиму — такое развитие событий представлялось вполне вероятным. И Ожогин, конечно, давил. Может быть, требовал закрыть проект. А то и неустойкой стращал. Вот Лекс и «потек». Притащил девицу из этих… которые как мухи на мед налетели в последнее время на «Парадиз» из всех медвежьих углов.

Гнусно только, что он заставил девицу всерьез играть ее, Идину, роль. Общие планы пусть. Она сама как-то думала, не взять ли дублершу на общие планы и постановку света. А то, пока свет выставят, семь потов сойдет.

Но играть вместо нее! На крупных планах! Интересно, как он думал протащить это на экран и скрыть от нее? Идиот! Как есть идиот! Как мальчишка, не соображает, что делает себе же во вред! Однако… Если он в ее отсутствие способен так потерять голову!..

Господи, да она все пять лет их общей жизни только и делает, что руководит каждым его шагом! Что бы он наснимал, не переписывай она каждый сценарий, не придумывай мизансцены, не веди переговоры с продюсерами! Страшно представить! Так теперь что, за каждым его шагом следить прикажете?

Ида вытянулась в ванне и слегка пошевелила пальцами.

Впрочем, она ведь тоже виновата. Вернее, была бы виновата, будь ее отношения с Руничем — курортным романом, интрижкой скучающей барыньки. Но ведь никому не расскажешь, как было на самом деле. Значит, виновата. И за эту свою вину она, конечно, простит Лекса. Дурак!

Она тихонько засмеялась.

Сидит сейчас в какой-нибудь ресторации и нос боится показать домой. Знает она его как облупленного!

Ида вышла из ванной и, накинув шелковый кремовый пеньюар, прошла в гардеробную, где горничная разбирала чемоданы и сундуки.

Расслабленное состояние не оставляло ее.

— Вот что, милая! — Она вынула из сундука что-то невесомое, французское, тончайше-кружевное и сунула горничной. — Возьми себе. — И что это на нее доброта нашла? Не иначе, она и правда рада, что вернулась домой. — Прикажи подавать ужин и маленькую бутылку красного цимлянского пусть принесут.

И лежа в постели под пухлым атласным одеялом, когда розовые веселые пузырьки, казалось, плясали у нее в голове, Ида представляла себя драгоценным камнем, наполненным алым соком и укрывшимся в пушистом щекотном бархате шкатулки.

В голове немножко мешалось. Она думала одновременно о том, что надо завтра с утра поехать на студию, заказать рабочие материалы, посмотреть, что можно использовать, а что решительно придется переснимать, потом очередь косметички и парикмахера — следует обновить завивку, выправить брови, сделать эту чудную маску на лепестках глицинии, которую она так любит. Нет, к себе никого вызывать не будет, отправится в Ялту, в салон «Щечки и губки» — новомодное заведение, открывшееся прошлой зимой. Придется, наверное (тут Ида вздохнула), устроить там маленький скандал, может быть, что-нибудь разбить или покричать как следует. Чтобы вся Ялта знала, что Ида Верде вернулась.

Она начала уплывать в сон. Кадры последних дней мелькали в ее засыпающем сознании.

Рунич, приподнимающий шляпу, в рамке оконного переплета. На окно набегает волна, смывая изображение. Из трубы парохода вырывается дым, прочерчивая в небе контуры знакомого лица. Ида узнает свое лицо, но как странно оно искажено! Пароход дает гудок. «Мото-о-ррр!» — слышится в этом резком звуке. Она идет по аллее «Парадиза». Кто-то догоняет ее. Это Лозинский. «Вы не видели Иду Верде? — обращается он к ней. — Где-то здесь должна быть Ида Верде!» — «Я — Ида Верде», — отвечает она. «Вы совсем не похожи на нее. К тому же она недавно умерла в Альпах», — говорит Лозинский и бежит дальше.

Ида вздрагивает и широко открывает глаза.

Она лежит у себя в спальне под уютным теплым одеялом. В тусклом свете ночника тени деревьев на стене кажутся диковинным лесом треног и штативов. Вдруг все, что происходило с ней в последнее время, начинает представляться Иде фильмой, которую прокручивает перед ее глазами безумный киномеханик.

Сюжет то скачет, как горная речка по камням, то замедляется, то поворачивает вспять, и тогда люди начинают идти задом наперед, чашка, упавшая на пол, вскакивает обратно на стол, а облетевшие деревья опять зеленеют, но действие не ждет, оно бежит вперед, и, к ужасу Иды, в него вклиниваются куски из других фильм, и она перепрыгивает из эпизода в эпизод, из кадра в кадр, преодолевая рамки, словно тамбуры железнодорожных вагонов, и точно зная, что попадет не в свой вагон.

Что же было? Что было? То, что происходило между ней и Руничем, она про себя называла настоящим, но останься она с ним в его Хуан-ле-Пине, и жизнь ее сделалась бы ужасной — фальшивая, ненатуральная, выморочная жизнь. Не жизнь Иды Верде. Она представила себя в сонном городке с одной улицей и как глядит целыми днями в окно на лавку зеленщика, где изо дня в день меняются только листья салата в корзинке, или на спину Рунича, склоненного над письменным столом. Представила и содрогнулась.