Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

смеялась, кружилась по комнате и даже несколько раз обняла Мавру, настолько переполняли её счастье и надежда на скорую встречу с «Алёшей». Такой весёлой и беззаботной — по-настоящему, а не притворно — Мавра не видела Елизавету с того самого дня, когда среди ночи в опочивальню ворвались солдаты и увели Алексея Шубина. Навсегда увели — отчего-то Мавра была в том уверена.

Когда после службы, приложившись к кресту, Елизавета прошла по обыкновению на клирос, Мавра внимательно следила за Розумом. Во взгляде казака было столько страсти, надежды и мольбы, что её от этого взгляда жаром обдало. Раз, в детстве, она видела страшный пожар — горела конюшня рядом с домом: трещали брёвна, рушились объятые пламенем стены, трубно гудел огонь. Их, детей, одели и на всякий случай вывели на улицу, а дворня, выстроившись цепочкой, передавала вёдрами воду из колодца и той водой окатывала стену дома, что норовила заняться от нестерпимого жара. У мужиков, стоявших под стеной, опалило бороды и ресницы, некоторым обожгло лица. Сейчас Мавра отчего-то почувствовала себя на том пожарище и даже восхитилась — как он умеет смотреть, оказывается!

Елизавета как обычно ласково поблагодарила певчих — удивительно, но она умела находить такие слова, всякий раз разные, что каждый чувствовал себя обласканным и выделенным из прочих. Розуму улыбнулась особо. Казак вспыхнул, и Мавра почувствовала к нему острое сострадание.

За завтраком бедняга не сводил со своей Музы глаз и, похоже, к еде не притронулся. Елизавета же смеялась и шутила, одаривая толикой собственной радости каждого из своих людей, даже Анну Маслову, которую отчего-то невзлюбила с первого взгляда.

Словно заразившись её настроением, повеселели и оживились все, сидевшие за столом. Все, кроме, пожалуй, Парашки. Мавра отметила, что та ещё бледнее, чем обычно, и глаза красные, словно всю ночь прорыдала.

День, погожий и солнечный, последний перед Успенским постом, провели на воздухе — сперва отправились на конный завод, где цесаревна выбрала себе четвёрку лошадей для выезда, потом катались на лодках по Серой. Елизавета затеяла петь при этом песни — она начинала, а следующий куплет подхватывали с другой ладьи, затем с третьей. Мощный голос Розума плыл вдоль реки, словно звон большого колокола. Мавра поглядывала на Елизавету — неужели и впрямь ничего не помнит? Та сияла счастьем, с видимым удовольствием подпевала казаку, но ни взглядов украдкой, ни внезапного румянца, ни невольного смущения Мавра не заметила.

Удивило её и поведение Прасковьи. Та, панически боявшаяся воды и лодочных катаний, на этот раз сидела на корме своей посудины с совершенно отрешённым видом, не вздрагивала, не бледнела, не вцеплялась в борта судёнышка, если его чуть качало набегавшей волной. Казалось, она вообще не видела и не слышала происходившего вокруг.

Когда уже в сумерках уставшая за день компания выгружалась на берег, Мавра, улучив момент, нагнала Розума и шепнула:

— Не забудь, я жду тебя в беседке, сразу после ужина.

Завтра к заутрене Елизавета и три её фрейлины должны были быть уже в монастыре, поэтому встать полагалось ещё до рассвета, так что спать отправились сразу после ужина. Мавра, как обычно помогла Елизавете улечься в постель, помассировала ступни ног — это помогало той расслабиться и навевало сон, и, накинув епанчу, выскользнула из дворца в парк. Боялась, что Розум не придёт, но когда добежала до берега, тот был уже там — сидел на перилах беседки, глядя на темневшие в сумерках монастырские стены.

— Любишь её? — спросила Мавра без экивоков.

— Люблю, — просто ответил он, и это простое «люблю», не расцвеченное всякими «безумно», «больше жизни», «без памяти» и прочим подобным, уверило сильнее любых клятв и витийств.

— А коли любишь, стало быть, должен мне помочь! — И Мавра ему рассказала и о чувствах Елизаветы к Шубину, и о её заблуждении, и о страхах Лестока за её здоровье, и о многом другом.

Чем больше говорила, тем растеряннее и грустнее становилось лицо певчего.

— Не знаю, что там промеж вас вечор случилось, да только она уверена, что ей сон пригрезился и что снился ей Алексей Яковлевич, — закончила Мавра, с невольным сочувствием глядя на поникшие широкие плечи.

— Виноват я, Мавра Егоровна… — прошептал он чуть слышно и вновь повернулся к реке. — Господь меня за этот грех наказывает и ещё накажет не раз. Понимал ведь, что она за него меня приняла, а уйти не смог…

— Ясное дело, — фыркнула Мавра, — а кто бы смог-то?

Но Розум не слушал.

— Утром я ушёл, чтоб не конфузить её, а сам всё надеялся, вдруг вспомнит? — с тоской в голосе продолжал он. — Она же нынче весь день со мною такая ласковая была, что я, ирод, обрадовался, решил — помнит обо всём и не жалеет…

— Не помнит, — жёстко припечатала Мавра. — И говорить ей о том, что видала, я не стану. Покамест не стану… — добавила она, видя, как окончательно сник казак. — Нельзя. Ежели я нынче ей расскажу, она в тоску пуще прежнего впадёт, как бы грудницу не заимела. Надо, чтобы время прошло… Пусть порадуется немножко, горькая моя…

Они помолчали. Мавра смотрела на певчего, тот — куда-то вдаль за реку, по глади которой шла неровная лунная дорожка.

— А ты, коли впрямь её любишь, жалким псом к ногам не припадай. Смелее будь! Женщина пасует перед натиском и горячностью!

— Она любит не меня, — тихо возразил казак.

— И что с того? Шубина здесь нет и теперь уж не будет. Поверь мне, больше им не свидеться на этом свете. Не за тем его услали. Ты ей нравишься. Я точно знаю. И, коли разиней не окажешься, сможешь её сердце покорить.

* * *

Иван Григорьев и Пётр Шувалов проводили взглядами пару, прошедшую в десяти шагах. Говорили те негромко, и слов Пётр не разобрал, но зато услышал знакомый Маврин смех. Как хорошо он его знал — грудной, чуть хрипловатый, от которого у него моментально пересыхало во рту и начиналась дрожь в коленях.

Ивашка негромко присвистнул, когда парочка удалилась настолько, что не могла его услышать.

— А наш гофмейстер стал модный кавалер! — Он негромко рассмеялся. — Что твой петух — все курочки к его услугам… И Прасковья на него не насмотрится, и Анна, а нынче и Мавра не устояла…

— Не болтай! — процедил сквозь зубы Пётр. — Они просто мимо шли.

— Ну знамо дело! — ухмыльнулся Ивашка. — Сперва просто шли, потом просто сели, а затем просто легли! Или ты не заметил, как она к нему льнула, ну чисто кошка… Ну вот скажи мне, Петруха, отчего бабы