История Русской Церкви. 1700–1917 гг. - Игорь Смолич

Авторы приведенных высказываний были очень далеки друг от друга и по своему характеру, и по роду деятельности в Церкви. Высказывания эти разделены промежутком в 20 лет, что тоже весьма знаменательно. Архиепископ Владимир Петров был известным миссионером и всегда сторонился большой церковной политики. Его жизнь протекала в отдаленных краях России: 18 лет миссионерской деятельности на Алтае, проповедь христианства на Северном Кавказе и в Казани — вот главные ее этапы. По своему происхождению он был из духовного сословия и воспитан в духе консерватизма и послушания синодальным чиновникам. Его долгая служебная карьера (он учился в духовной академии еще при Протасове, а закончил службу уже при Победоносцеве) продвигалась крайне медленно [712]. Совсем иным человеком был Антоний Храповицкий. Яркий представитель ученого монашества, он стремился не столько к уединенным раздумьям в тихой монашеской келье, сколько к широкой церковно–политической активности монашества, которое призвано было повсеместно руководить Церковью. Его идейными предшественниками были Иосиф Волоцкий и патриарх Никон, хотя в вопросе о взаимоотношениях Церкви и государства он и не во всем был согласен с ними. От Иосифа Волоцкого он перенял идею сотрудничества Церкви и государства, а от Никона — убеждение в главенстве духовной власти в этом союзе. Первое объединяло его с Победоносцевым, второе разделяло. Антоний понимал, что преследуемая им цель — восстановление патриаршества при этом обер–прокуроре была недостижима, но приветствовал церковную политику Победоносцева в той мере, в какой она была направлена на подчинение иерархии и духовенства, ибо эту неограниченную власть над Церковью должен унаследовать будущий патриарх. В обер–прокурорстве Победоносцева Антоний видел период подготовки к восстановлению патриаршества и «русского клерикализма». Он выступал за неограниченный авторитет епископов и полноту их власти над приходским духовенством. Но ведь и Победоносцев ограничивал эту власть лишь постольку, поскольку того требовало централизованное церковное управление. Учитывая все это, Антоний сознательно поддерживал Победоносцева и его преемника В. К. Саблера [713]. Дух национального православия, который принес с собой в 80–х гг. Победоносцев и который определил лицо эпохи Александра III, для человека такого склада, как архиепископ Никанор Бровкович, был шокирующим новшеством (см. § 7), а для митрополита Филарета Дроздова — чем–то уже совершенно чуждым. Антонию же это направление нисколько не мешало.

Вряд ли при Александре III какой–либо ведомственный начальник был так самостоятелен, как Победоносцев в делах Церкви. Постоянные перемещения епископов через каждые два–три года должны были воспрепятствовать сближению низшего духовенства и паствы с архиереями, а также появлению в среде иерархии людей популярных или опытных церковных политиков. Победоносцев делал митрополитами и членами Святейшего Синода людей незначительных, которых сам не ценил, например, Московских митрополитов Леонтия Лебединского (1891–1893) и Сергия Ляпидевского (1893–1898) [714]. Предшественника Леонтия, митрополита Иоанникия Руднева (1882–1891), обер–прокурор перевел в Киев, где влияние архиерея со слишком независимыми суждениями было не столь заметно. Но, будучи старшим среди трех митрополитов — Московскую кафедру занимал тогда Владимир Богоявленский (1898–1912), а Петербургскую — Антоний Вадковский (1898–1912), — Иоанникий с 25 декабря 1898 г. стал первенствующим членом Святейшего Синода, и только его скорая смерть (7 июня 1900 г.) положила конец натянутым отношениям между ним и обер–прокурором [715]. Последним первоприсутствующим в победоносцевском Синоде был сравнительно молодой, поставленный в 1898 г. в Петербургского митрополита по желанию императора Николая II Антоний Вадковский. Он, пожалуй, более других выделялся среди епископов последних лет синодального периода своими человеческими и пастырскими качествами [716].

Взгляды Победоносцева на состояние Церкви были крайне пессимистичны: он видел в ней не более чем «затерянные в глубине лесов и в широте полей… храмы, где народ тупо стоит… ничего не понимая, под козлогласованием дьячка». Тем нужнее казалось ему демонстрировать внешнюю полноту власти Церкви посредством помпезных торжеств. В 1888 г. праздновался 900–летний юбилей Крещения Руси. В 1885 г. был отмечен 1000–летний юбилей памяти святых Кирилла и Мефодия. В 1889 г. чествовали 50–летие воссоединения униатов с православной Церковью в Белоруссии (1839). В 1883 г. было три крупных церковных торжества: 500–летний юбилей явления иконы Тихвинской Божией Матери, 100 лет со дня преставления святителя Тихона Задонского и освящение храма Христа Спасителя в Москве, происходившее с большой пышностью. С не меньшим размахом освящали в 1896 г. и собор святого Владимира в Киеве. Храмы строились почти исключительно в старорусском или псевдовизантийском стиле (см. т. 2, § 26). Открытие многочисленных церковноприходских школ имело целью связать религию с националистически–монархической пропагандой. В том же направлении призваны были действовать и вновь основанные братства, из которых не менее 80 возникло в царствование Александра III [717].

Плоды этой церковной политики ясно отражены в 7–9 томах «Хроники» архиепископа Саввы Тихомирова. Здесь, так же как и в «Записках» Никанора Бровковича, приводятся многочисленные письма 1883–1896 гг., свидетельствующие о нараставшей среди духовенства апатии. Как не похожи они на переписку профессора П. С. Казанского со своим братом Костромским архиепископом Платоном Фивейским 60–х и 1–й половины 70–х гг. — времени, которое епископ Иоанн Соколов назвал «утром» Церкви! В «Хронике» Саввы мы видим ее сумерки. Непонятно, как могут иные историки говорить, будто в эпоху Победоносцева «престиж духовенства возвышался» [718]. Многочисленные злоупотребления государственных органов по отношению к духовенству, описанные у Саввы, никоим образом не подтверждают такой оценки [719]. Победоносцев не понимал, что «престиж духовенства» основывается на внутренних качествах священнослужителя и на его пастырских трудах и что нравственно–религиозное воспитание народа не достигается пышными церковными празднествами и централизацией церковного управления. Развитие внутрицерковной жизни не интересовало Победоносцева, более того — оно его пугало. «В православной традиции он дорожил не тем, чем она действительно жива и сильна, не дерзновением подвига, но только ее привычными, обычными формами, — замечает Г. Флоровский. — Он был уверен, что вера крепка и крепится не рассуждением, а искуса мысли и рефлексии выдержать не сможет. Он дорожил исконным и коренным больше, чем истинным. Победоносцев верил в охранительную прочность патриархальных устоев, но не верил в созидательную силу Христовой истины и правды. Он опасался всякого действия, всякого движения — охранительное бездействие казалось ему надежнее даже подвига» [720]. Основываясь на таких принципах, политика Победоносцева отнимала у Церкви ту почву, которая одна могла ее питать.

Результаты сказались в царствование Николая II (21 октября 1894 г. — 3 марта 1917 г.) [721]. Самодержавие как принцип народного сознания переживало кризис. После реформ Александра II лишь очень немногие были готовы с чистым сердцем и в полной мере отстаивать государственные идеалы Николая I, которые обещал блюсти и крепить Александр III в своем манифесте от 29 апреля 1881 г. Те самые люди, которые проводили охранительную политику во главе армии, администрации и Церкви, чрезвычайно скептически высказывались в своих дневниках, письмах и частных беседах о принципах этой политики [722]. В обществе, особенно в образованных при Александре II органах самоуправления (земствах — с 1 января 1864 г., городском самоуправлении — с 16 июня 1870 г.), хранили память о либеральном подъеме начала царствования Александра II. После смягчения цензуры (1905) пресса и журналистика снова стали влиятельными факторами политической жизни: они вскрывали недостатки, критиковали, требовали реформ. Либеральные и оппозиционные течения, не говоря уже о собственно революционных тенденциях, являлись даже в своих наиболее умеренных формах силами, с которыми правительству приходилось считаться. Требование свободы мнений и совести стало лозунгом всего общества и было поддержано даже консерваторами [723].

Николай II взошел на престол убежденным самодержцем. Он был, как ни один из его предшественников со времен Московского царства, искренним, глубоко верующим, преданным православной Церкви христианином. Он был далек от религиозного равнодушия Александра II, равно как и от примитивно–самодовольного православия Николая I и Александра III. С религиозностью Александра I его сближала склонность к мистицизму, которая, впрочем, развилась не под влиянием модных веяний, но органически, на почве его искренней сердечной веры, которую он сохранил с детских лет до самой смерти. До последнего момента Николай II чувствовал себя помазанником Божиим, призванным быть более православным царем, чем русским императором. Такой душевный склад государя мог бы послужить залогом нормализации государственно–церковных отношений, если бы он умел находить себе подходящих помощников. Но у него не было этого дара. Не умея распознавать людей, он часто не доверял достойным и полагался на тех, кто этого заведомо не заслуживал [724].