«Если», 2000 № 03 - Роберт Уилсон

Но я всегда знал, когда именно наша «доктор Макс» должна пожаловать в школу, и сказывался в эти дни больным или по крайней мере, старался не появляться на работе под хмельком. Но потом решил: черт с ними, пусть делают, что хотят.

И они своего добились. Контракт был аннулирован, и меня уволили за три года и два дня до положенной мне досрочной пенсии.

О своей работе я не жалею. Я скучаю только по детям — даже по угрюмым, прыщавым старшеклассникам. И все же малышей, которых я учил в начальной школе, я помню гораздо лучше. И тоскую по ним сильнее.

Пророк без горы не пророк, трезв он или пьян.

Этим утром я долго спускался с горы Флагшток по следам колес машины Келли и, оказавшись там, где должен был располагаться парк Чатоква, обнаружил, что Боулдер исчез, а на его месте снова появилось Внутреннее море. Только на этот раз за долгими песчаными отмелями, пересеченными низкой, едва выступающей над илистыми плывунами, дамбой, виднелся крутобокий скалистый остров, на вершине которого высился обнесенный стеной город. Над городом царил огромный каменный собор, и на самой высокой башне его я увидел фигуру Михаила Архангела, который стоял, подняв меч и попирая ногами корчащееся чудовище. На кольчужном башмаке святого сидел петух, символизирующий вечную бдительность.

— Господи, Келли! — произнес я, обращаясь к следам колес, которые вели через дамбу к собору. — Тебе не кажется, что это уже чересчур?

Разумеется, это был Монт-Сен-Мишель — точная копия, вплоть до последнего стекла в оконных витражах и малейшего изгиба кованых железных парапетов. Я уже почти забыл, как показывал своим шестиклашкам слайды с его изображением. Это величественное сооружение меня давно интересовало, и однажды летом я даже свозил туда свою семью. На Марию собор не произвел особенного впечатления, но десятилетний Алан был в полном восторге. Мы с ним покупали все книги о соборе, какие только могли достать, и всерьез обсуждали возможность построить из бальзы модель собора-крепости.

Старенький «бронко» Келли Дэйл был припаркован у ворот. Я остановился рядом, достал винтовку, загнал патрон в патронник и, войдя в арку, стал осторожно подниматься по вымощенной булыжником улочке. Мои шаги будили гулкое эхо. Через несколько десятков метров я ненадолго остановился, чтобы взглянуть поверх бастионов на Флэтайронские горы, блестевшие под жарким колорадским солнцем. Одновременно я прислушивался, стараясь уловить звук шагов Келли за шорохом плещущихся у подножия острова ленивых волн, и в конце концов мне почудилось, что я слышу какой-то шум, доносящийся сверху, из собора.

Собор, в который я вошел, соблюдая все предосторожности, был пуст, но на главном алтаре лежала тоненькая, переплетенная в кожу книжка со страницами из плотного, тяжелого пергамента. Я поднял ее и прочел:

Со sent sent Rollanz que la mort le trespentDevers la teste sur le quer li descentDesuz un pin i est alez curanzSur I’erbe verte si est culchiez adenzDesuz lui met s ’espree e I ’olifantTumat sa teste vers la paiene gent.

Это были французские стихи одиннадцатого века, я помнил их по последнему курсу колледжа. Переводу таких стихотворений я посвящал все свободное время последние несколько месяцев перед тем, как меня призвали в армию.

Почуял граф — приходит смерть ему,Холодный пот струится по челу.Идет он под тенистую сосну,Ложится на зеленую траву,Свой меч и рог кладет себе на грудь.К Испании лицо он повернул…

Я положил книгу и крикнул в темноту собора:

— Это что, угроза?!

Только эхо было мне ответом.

Стихи на следующей странице принадлежали Теобальду Наваррскому, поэту тринадцатого века:

Nus hom пе puet ami reconforterSe cele non ou il a son cuer mis.Pour ce m ’estuet sovent plaindre et ptourerQue nus confors ne me vient, ce m ’est vis,De la ou j’ai tote та remembrance.Pour biens amer ai sovent esmaianceA dire voir.Dame, merci! donez moi esperanceDe joie avoir.

Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы разобраться в этом. Наконец я понял:

Нет утешенья в боли и страданьи,Спокойны мы лишь там, где сердце дом нашло.Мне остаются только слезы и стенанья,Поскольку сердце мир не обрело,В местах, где некогда я счастье черпал полной мерой.Да и любовь моя, по правде говоря,Проклятьем обернулась для меня.Благоволите ж в утешенье мне подать,Надежду, что не буду вечно я страдать…[11]

— Келли! — снова крикнул я, обращаясь к теням на стенах собора.

— Мне не нужно это дерьмо!

Ответа не последовало, и я поднял винтовку и выстрелил в витражное стекло сбоку от алтаря. Когда я уходил, под сводами собора еще звучало эхо выстрела и сыплющихся на каменный пол стекол.

Возвращаясь по дамбе на берег, я бросил книгу в зыбучие пески.

Когда после аварии, в которой погиб Алан, я вернулся из больницы домой, то обнаружил, что Мария вынесла из комнаты сына все его вещи и убрала куда-то фотографии и другие мелочи, которые напоминали бы о нем. Исчезла одежда Алана. Исчезли плакаты и фотографии со стен. Исчезли все игрушки, все свисавшие на нитках с потолка модели космических кораблей из сериала «Звездный путь», и даже на письменном столе Алана царили необычный порядок и пустота. Не увидел я стеганой попонки для коня-качалки, которую Мария смастерила для нашего сына за месяц до его рождения. На кровати не осталось даже белья: матрас, стены и полки в стенном шкафу были голыми и пустыми, словно в приготовленной для новых пациентов больничной палате или в казарме накануне прибытия партии новобранцев.

Только никаких новобранцев не ожидалось.

Даже из фотоальбомов Мария вытащила все снимки Алана. Можно было подумать, что тех лет, что он прожил на свете, не существовало. Семейный снимок, который мы держали на туалетном столике в спальне, исчез вместе со множеством моментальных снимков, прикрепленных магнитами к холодильнику. Даже сделанная в пятом классе школьная фотография Алана больше не стояла в книжном шкафу в кабинете, а из обувных коробок пропали все его младенческие карточки.

Я так и не узнал, отдала ли Мария одежду, игрушки и спортивное снаряжение Армии Спасения, сожгла ли фотографии или просто закопала. Говорить об этом она не желала. Ни об этом, ни о самом Алане. Когда я все-таки затевал этот разговор, в глазах Марии появлялось выражение упрямства и отстраненности, и вскоре я научился абсолютному молчанию.