Университетская роща - Тамара Каленова

— Видать, хотели, чтобы администрация вызвала полицию…

Как же, «студенты избили профессора»…

— А у нас мирная обструкция! Мы протестуем мирно!

— По закону…

Молодые люди, возбужденные столкновением, негодовали, справедливо предполагая злой умысел.

— Господин профессор… Господин Грамматикати, мы приносим вам свои извинения и просим считать произошедшее недоразумением, — обратился к пострадавшему Барабанщиков. — Мы усматриваем свою вину в том, что не успели вовремя наладить охранительные пикеты и допустили провокацию на территории университета…

— Ничего себе, недоразумение, — пробормотал Грамматикати, вытирая платком кровь с лица. — эдак, господа, и до пушек дойти можно!

— Нет, — возразил Барабанщиков. — Цели нашей забастовки мирные. Мы хотим заставить считаться с нами, уважать нас…

— Знаю я ваши цели, — махнул рукой Грамматикати. — Лишь бы занятия сорвать да неразбери-пойми учинить…

— Иван Николаевич, пойдемте, — остановил его Крылов, опасаясь, как бы профессор не усилил и без того нервозную обстановку. — Умыться вам надобно.

Грамматикати послушался. Провожаемый неодобрительными взглядами студентов, он пошел, опираясь на руку Крылова. Иван Николаевич жил на Буткеевской, достаточно далеко от университета, за недостроенным корпусом технологического института, и, конечно же, в таком растерзанном виде не мог появиться на улицах.

— Что делается! Что делается… Это же… Это же, наконец, возмутительно! — негодовал он, смывая на кухне у Крылова грязь и кровь. — Какие-то, с позволения сказать, типы срывают занятия, грозят применить обструкцию. До чего мы дожили?!

Крылов молча приготовил для гостя свежую рубашку, благо, что они с ним почти одинаковы в плечах. Говорить и тем более спорить ему не хотелось.

К Грамматикати в университете относились двойственно. С одной стороны, уважали за действительно блестящие познания в гинекологии и акушерстве, за прекрасные умные лекции и практические занятия, которые он проводил со студентами. За то, что дорожил честью высокого профессионала, специалиста. У него почти не было смертных случаев от заражения — так беспощадно следил за чистотой, гоняя персонал и днем и ночью. В своем рвении доходил до нелепых действий: нарвет-нарвет бумажек и разбросает на полу — и следит, как скоро и кто с какой тщательностью уберет… С другой — помнили, что Иван Николаевич прославился еще со времен Флоринского, со времен профессорского противостояния. Сохранилось в памяти, как он горячо клеймил салищевцев, сочинял верноподданические письма, ездил по профессорским квартирам «набирать большинство» для попечителя. Салищевцы победили. Общество естествоиспытателей и врачей выстояло и не избирало больше Флоринского на пост своего председателя. Правда, восставшим стоило это дорого — многих нервов, здоровья, упущенное для науки время, материальные ущемления. Но тем не менее они с честью прошли через все это.

Спустя несколько лет грехи Грамматикати как-то подзабылись, отодвинулись на десятый план, и он длительное время вновь слыл добродушным, даже милым человеком, трудолюбивым и покладистым. Но когда новый попечитель Лаврентьев принялся «натягивать вожжи», Иван Николаевич вместе с Судаковым, Беликовым и другими вновь принял казенную сторону. Вот тогда-то и укрепилось за ним прозвище «умеренный реакционер». Не спасали даже горячие высказывания Грамматикати по поводу злобы дня — женского образования; профессор был сторонником женского образования в России. «Умеренный реакционер» прилип к нему несмываемо.

И вот теперь конфузная, можно сказать, ситуация: переодетые буржуа побили своего же сторонника, «умеренного реакционера»…

— Не понимаю, Порфирий Никитич, чему вы усмехаетесь? — заметил Грамматикати. — Есть что-нибудь веселое в том, что произошло?

— В жизни всегда есть место смешному, — ответил Крылов. — Вот, например, мы с вами принимали участие в войнишке, а на лавочке сидел кот и… зевал.

— Весьма любопытное наблюдение. Кот на лавочке, — сухо сказал Грамматикати и, не в силах сдержать накопившееся раздражение, продолжал: — И всё-то налаживается у нас по типу отрицательному! Старые обычаи поисшатались. Новых нет. А все наше пространство! Пока Аршаулов усмирит буянов в одном конце участка — в другом уж готов целый разбой. Пока врач с лекарством до Нарыма доедет, больной из рук знахаря на отход принимает… Тут притушили — там закурило…

— Да-а, пространство, — иронически вставил Крылов; ему показался забавным ход рассуждений Грамматикати, свалившего вину за отсутствие должного порядка на пространство. — А может, и мы с вами в чем-то причастны? Возьмите наш университет. Ведь перестают уважать нас питомцы наши! Еще две-три подобные манифестации — и никакого авторитета!

— Это верно, — согласился горестно Иван Николаевич. — Томск далеко шагнул вперед по пути осложнения жизни. Необходимо принимать более крутые меры. Жаль, что в отъезде Лаврентьев, он живо прибрал бы всех к рукам! А Судаков мямля, кашу жует.

— Но тогда и вовсе не вернуть расположения студентов.

— И прекрасно! Кто не желает учиться, пусть землю пашет, ремеслами овладевает. А храм науки должен быть, как алтарь, чистым и неприкосновенным для смуты! — Грамматикати разгорячился, дернул за рукав собственного пиджака, который он очищал щеткой и распорол до плеча. — Ах, боже мой! И рукав отпоролся, какая досада…

В отчаянии он швырнул пиджак на стул.

— Не огорчайтесь, — успокоил его Крылов. — Сейчас заштопаем.

Ему стало жаль незадачливого профессора. В университете всем известна его безмерная аккуратность и бережливость. Накрахмаленные рубашки, изящные шейные платки, галстуки, без единой морщинки брюки, модные пиджаки… Иван Николаевич обожал красивую и дорогую одежду, ценил и берег ее, доводя университетских химиков до мигрени своими неотвязными просьбами о выведении пятен и особой пропитке шерстяных и прочих тканей.

Крылов никогда не посмеивался над чудачествами профессора, как прочие. Он понимал: порой до болезненности желается всего того, что недоставало в детстве и юности. Иван Грамматикати родился в Ялте, в бедной семье священника, ученых званий и положения в обществе достиг собственным усердием. Но, как говорится, от трудов собственных сыт будешь, а богат не будешь. Приходилось жить в постоянной напряженности. Многое в судьбе профессора до сей поры зависело от расположения и каприза богатых клиенток. А к ним, как известно, в заношенном сюртуке не пойдешь…

— Благодарю вас, Порфирий Никитич, — сердечно поблагодарил за помощь Грамматикати. — У вас так все ловко получается… Вы даже и шить умеете! А я, признаться, без прислуги не могу, хотя по нынешним временам прислуга ужасна. Так бьет посуду, как не били итальянцев абиссинцы. Руки у нее, у этой прислуги, словно для того, чтобы одной брать, а другой прятать. Ужасно! И вообще эта сторона жизни у нас в безобразном загоне. Представляете, в «Свидании друзей» разбойник-повар такой жуткий габер-суп давеча преподнес! Да еще годовалых сельдей за сардины выдает!

— Да, вот это уж действительно ужасно, — посочувствовал Крылов, не скрывая усмешки. — Подумать только, годовалых сельдей!..

— Все юмор ищете, любезный Порфирий Никитич, — обиделся Грамматикати. — Вам хорошо, вы дома сидите, из Гербария на пеньковом канате вас не вытащить. А нашему брату, медикусам, в свете бывать приходится.

— Да. Мне хорошо, — Крылову тоже стало обидно. — Я стремлюсь не покидать Гербария или оранжереи сознательно. В наше время, знаете ли, многие устраиваются так: если жизнь не приходится по совести, то совесть сгибается по жизни.

— На что вы намек подаете? — вспыхнул Грамматикати. — Уж не я ли из этих «иных». Впрочем, можете не отвечать, — он решительно поднялся с дивана. — Благодарю вас за содействие в сегодняшнем печальном происшествии. Но я не могу не высказать вам с глазу на глаз… — он дернул плечом, вскинул подбородок. — Давно я за вами наблюдаю, Порфирий Никитич… Я понял ваш психо-социальный характер. Вы желаете всю свою жизнь провести чисто, не изогнув ни разу совести. Но в мире царит жестокая борьба. И вам не отсидеться за вашими шкафами! Рано или поздно вам придется вступить в эту борьбу… Вас втянут. Люди, обстоятельства… И тогда мы посмотрим, удастся ли вам не испачкаться… Эпоха Несторов-летописцев прошла. Сейчас время действователей, а не созерцателей! А тот, кто действует, чист не бывает…

— Помилуйте, Иван Николаевич, — сказал Крылов, сильно задетый за душу «психо-социальным характером». — У меня и в мыслях не было вас обидеть. Однако, если уж зашел разговор, то я должен заметить, что не причисляю себя к Несторам. С чего вы это взяли?

Грамматикати ничего не ответил. Сухо-сухо попрощался и ушел.