Эндер в изгнании - Орсон Скотт Кард

Но я этому не верю. Я заглядываю в себя, и все, что я вижу, – что я разрушитель жизней. Даже когда я не позволил тирану узурпировать власть в маленькой колонии, даже когда помог юной девушке освободиться от власти доминирующей матери, я слышал внутренний голосок: «Что это в сравнении с гибелью пилотов из-за твоего топорного командования? Что это в сравнении с гибелью от твоих рук двоих неприятных, но все же детей? Что это по сравнению с уничтожением целой расы разумных существ, которых ты истребил, даже не разобравшись, нужно ли было их убивать?»

Есть нечто такое, что могут дать только родители. Мне это нужно, и я не стыжусь попросить это у вас.

От матери – мне нужна уверенность, что я все еще ваш ребенок, что я ваша часть, что я не один.

От отца – что я, как самостоятельный человек, заслужил свое место в этом мире.

Позвольте мне обратиться к Писанию, которое – я знаю – занимает важное место в вашей жизни. От матери мне нужно услышать, что она следила за моей судьбой и меня «положила в сердце своем». От отца мне нужно услышать такие слова: «Хорошо сработано!.. Войди в радость Господа своего».

Нет, я не считаю себя Иисусом и не думаю, что вы Бог. Я просто – так уж вышло – верю, что каждый ребенок нуждается в том, что дала своему сыну Мария; а Бог и Новый Завет показывают нам, что в жизни детей должен быть отец.

Но здесь возникает маленький нюанс: поскольку мне приходится напрашиваться, ваши ответы вызовут у меня подозрение. Поэтому я прошу вас не только осчастливить меня этими подарками, но также помочь поверить в вашу искренность.

В свою очередь, я скажу вам вот что: я понимаю, что вы не можете считать меня ребенком. Верю, что вы в любом случае делали выбор, который считали лучшим для меня. Даже если я не соглашался с вашими решениями – а чем больше я думаю, тем меньше не соглашаюсь, – верю, что никто не мог бы сделать выбор правильнее.

Посмотрите на своих детей: Питер правит миром и, похоже, делает это с минимальным ущербом для окружающих. Я уничтожил врага, который всех нас держал в страхе, а сейчас я не такой уж скверный губернатор небольшой колонии. Валентина – образец самоотверженности и любви, она написала и еще напишет множество блистательных книг по истории, которые изменят отношение человечества к своему прошлому.

Мы у вас удались на славу. Подарив нам свои гены, вы получили сложнейшую проблему – как нас воспитать? Судя по Валентине и ее рассказам о Питере, могу заявить: вы справились, и справились очень хорошо – ни разу в жизни не наказав их физически.

Что же до меня, отрезанного ломтя, блудного сына, который так и не вернулся домой, – я продолжаю чувствовать в своей жизни и душе ваше присутствие, и там, где я нахожу ваши следы, я им очень рад. Я рад, что был и остаюсь вашим сыном.

У меня за все это время было лишь три года, в течение которых я мог вам писать; прошу прощения, что все это время мне потребовалось для того, чтобы, основательно покопавшись в сердце и голове, суметь сказать что-нибудь внятное. Для вас это обернулось сорока годами, в течение которых, полагаю, вы принимали мое молчание за просьбу к вам молчать и дальше.

Сейчас я далеко, но, по крайней мере, время для вас и для меня теперь течет одинаково: день – это день, год – это год. Поскольку я губернатор колонии, у меня постоянный доступ к ансиблю; вы, как родители Гегемона, думаю, тоже имеете такую возможность. Когда мы летели на Шекспир, вы могли составлять письма неделями, а для меня это был бы один день. Но сейчас – сколько времени вам потребуется на то, чтобы ответить, ровно столько я и буду ждать.

С любовью, сожалением и надеждой,

Валентина пришла к Эндеру, держа в руках распечатку небольшой его книги.

– Как ты это называешь? – спросила она дрожащим голосом.

– Понятия не имею, – признался Эндер.

– Вообразить жизнь королев ульев, увидеть войну их глазами, посметь сочинить за них всю историю и выложить все это так, словно это говорит сама королева…

– Я ничего не сочинял.

Валентина присела на краешек стола.

– Когда ты ездил с Аброй, искал место для новой колонии… Что ты нашел?

– Ты держишь это в руках, – сказал Эндер. – Я нашел то, что искал с тех пор, как королевы ульев позволили мне их уничтожить.

– Ты говоришь мне, что нашел на этой планете живых жукеров?

– Нет, – ответил Эндер.

Формально он не солгал – он нашел лишь одного. Кроме того, можно ли спящую куколку назвать по-настоящему «живой»? Найдя одну лишь куколку, можно ли сказать, что ты нашел «живых бабочек»?

«Наверное, можно. Но у меня нет иного выбора, кроме как лгать всем. Потому что, если станет известно, что на этой планете осталась живая королева улья, кокон, из которого она выйдет с несколькими миллионами оплодотворенных яиц и всей информацией, которую вложили в ее феноменальной емкости мозг все жившие прежде королевы… Знания, которые едва нас не уничтожили, технологии, способные создать еще более ужасное оружие, стоит только ей захотеть… Если это станет известно, долго ли жить этому кокону? А тому, кто попытается его защитить?»

– Но ты что-то нашел, – сказала Валентина. – Что-то, что дает тебе уверенность: написанное тобой не просто прекрасно, но и истинно.

– Если бы я мог сказать тебе больше, я бы сказал.

– Эндер, мы хоть раз рассказывали друг другу все?

– А хоть кто-нибудь – хоть кому-нибудь?

Валентина потянулась к нему, взяла за руку:

– Я хочу, чтобы это прочли все на Земле.

– Им есть до нее дело? – спросил Эндер.

Он надеялся и страшился. Ему хотелось, чтобы его книга изменила все. Он знал: она не изменит ничего.

– Кому-то будет дело, – ответила Валентина. – Довольно многим.

Эндер хихикнул:

– Значит, я скину ее в издательство, они опубликуют – и? Я буду получать здесь авторские, которые смогу обменять на… Что, собственно, мы можем здесь купить?

– Все, что понадобится, – ответила Валентина, и они рассмеялись. А затем, уже серьезно, Валентина сказала: – Не подписывайся своим именем.

– Я как раз думал, стоит ли.

– Если станет известно, что это твое, исходит от Эндера Виггина, тогда обозреватели только тем и будут заниматься, что твоим психоанализом, – и почти ничего не скажут о самой книге. Общим мнением станет, что это не что иное, как твоя совесть, которая пытается разобраться со множеством твоих грехов.

– Ничего другого и не ожидал.

– Но если книгу опубликуют анонимно, тогда станут очевидны ее собственные достоинства.

– Люди решат, что это фантастика. Что я все это выдумал.

– Возможно, – согласилась Валентина. – Но твоя книга не похожа на выдумку. Она ощущается как правда. И некоторые так ее и воспримут.

– Значит, я не стану подписывать ее.

– О нет, – сказала Валентина, – потому что тебе надо дать людям имя, которым они смогут тебя называть. Я так до сих пор использую ник «Демосфен».

– Но никто же не думает, что это тот самый Демосфен, подстрекатель и демагог, в интеллектуальных битвах с которым Питер шлифовал свои планы по захвату мирового господства.

– Придумай имя.

– Как тебе «Локк»?

Валентина рассмеялась:

– Есть люди, которые до сих пор его так называют.

– Что, если я назову ее «Некролог», а подпишусь… ну, скажем, «Гробовщик»?

– Может, лучше «Панегирик», а подпишешь – «Говорящий на похоронах»?

В конце концов Эндер назвал книгу «Королева улья», а подписался как «Говорящий от имени мертвых». И в анонимной, никем не отслеженной переписке с издателем настоял, чтобы книга была напечатана без каких-либо указаний на копирайт. Издатель отказывался, но Эндер настоял на своем: «На обложке напишите, что любой вправе делать любое число копий, но что ваше издание самое привлекательное».

Валентина развеселилась.

– Ты понимаешь, что делаешь? – спросила она.

– Что?

– Ты заставляешь относиться к ней как к Священному Писанию. В самом деле думаешь, что ее нужно распространять именно так?

– Не знаю, что будут делать люди, – сказал Эндер, – но – да, я считаю ее в каком-то роде священной. Не хочу делать на ней деньги. На что я могу их пустить? Я хочу, чтобы ее прочли все. Хочу, чтобы каждый узнал, кем были королевы ульев. И что мы потеряли, когда вычеркнули их из жизни.

– Мы спасали наши жизни, Эндер.

– Нет, – ответил он. – Мы так думали, и судить о нас нужно на этом основании, но по факту мы действительно совершили массовое убийство, допустили истребление вида, который отчаянно хотел с нами примириться, попытаться нас понять, но так и не понял даже, что такое речь и язык. И это – первый раз, когда у них появился шанс обрести голос.

– Слишком поздно, – заметила Валентина.

– В трагедиях всегда так.

– А их трагическим изъяном была… немота?

– Их трагическим изъяном была заносчивость: они считали, что могут терраформировать любую планету, на которой нет разума того типа, который они могли распознать, – существ, общающихся телепатически.