Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны - Люсьен Лаказ

Между тем, деньги не решают всего; это значит, что я не уверен, что смог бы получить больше, располагая суммой, превышающей ту, что я израсходовал за время всей войны. Правда в том, что самые лучшие информаторы мне ничего не стоили. Гроссман ни разу не взял ни сантимом больше той суммы, которую он израсходовал! Доктор X. работал ради славы. Крест кавалера ордена Почетного легиона и возвращение своего края Франции были для него самой лучшей наградой за все, что он сделал для нас.

Вот при каких условиях доктор X. сообщил нам, что немцы готовятся к новому наступлению на реке Марне. Утром, за завтраком в Берне, я узнал из моей базельской газеты, что Шмидту нужно, чтобы я к нему приехал. Пять часов спустя, я встретил там Жерома, обычно спокойного, но в этот раз дрожавшего, по-видимому, от внутреннего нетерпения. Таким я видел его только однажды — в этот день. Он прибыл от имени доктора X., это было его третьим проявлением, с тех пор как он работал для нас.

— Огромная концентрация войск и артиллерии на Марне в тех же местах, где немецкие армии отступали в беспорядке в начале сентября 1914 года. Речь идет о том, чтобы стереть победой неприятное воспоминание об этом поражении, о том, чтобы нанести решающий удар до массового появления на фронте американцев и о том, чтобы восстановить пошатнувшийся престиж прусской династии. Готовятся большие силы, но это будут последние, что у немцев остались. Если наступление не удастся, эти ударные части, тщательно подобранные и подготовленные, не пробьют французский фронт, война будет проиграна Центральными Державами.

Таким было третье и последнее сообщение доктора X. Тем самим вечером, мы с Жеромом сообщили об этом нашему шефу. Жером сам очень хотел увидеть шефа, «чтобы не повторилось, как с Верденом и с Италией», как он выразился.

Увы! И на этот раз для майора Саже повторились те мучения, которые он уже слишком хорошо знал. Готовились к будущему сокрушительному удару немцев, но не там и не в то время. Поставив себя на место немцев, некоторые наши теоретики решили, что единственным выгодным местом удара может быть пункт, не совпадающий с тем, что указал нам доктор X. Что делать? Проходили драгоценные часы; доклады, хлопоты, телефонные звонки лихорадочно следовали друг за другом, но ни у кого тогда не возникла мысль обратиться к спокойному здравому смыслу генерала де Кастельно, который находился в районе M…кура.

Речь шла о первоклассном информаторе, находившемся в очень хорошем месте, искренность и самоотверженность которого не подлежали, так как именно он сообщил о планах наступлений на Верден и на Капоретто. Можно ли было пренебречь его предостережением?

Генерал все понял, пообещал сделать все наилучшим образом, и незамедлительно сообщить об этом Петэну. И таким образом, в конечном счете, своевременно на этот раз, Гуро получил приказ укрепиться на берегах Марны. Врага встретили пулеметным огнем, Пулеметы встретили врага, рассеяли наступательный порыв немцев, и война действительно была выиграна проницательными полководцами, смелыми и самоотверженными солдатами, а также неизвестным героем, который на вражеских линиях, во вражеской форме, старался ради спасения Франции.

Все в армии, кто думал и знал, вздохнули облегченно; самое тяжелое было уже позади! Возможно, даже некоторые расслабились; дело в том, что эти длительные усилия были уже выше человеческих сил; напряжение, по крайней мере, если сказать обо мне, разрушало мои нервы, и я стал неспособным сконцентрироваться и собирать свою энергию. Все мои агенты были на месте и готовы к работе; я это чувствовал, но у меня уже не было сил их подстегивать. Мне приходилось слышать и читать, что к концу войны наша Разведывательная служба сведений не справилась со своей задачей, и что она-де не знала, в какой степени Германия была деморализована. Это неверно: мы были об этом вполне информированы. Что касается меня, то я был убежден, что империя рушилась сама средь бела дня и без тревожных воплей.

У доктора Бюшэ было точно такое же мнение. Я помню, что увидел его в Швейцарии в это время и сказал ему все, что думал.

— Да, — он ответил, — но я не сумею заставить французов признать это. Неужели вы думаете, чтобы Клемансо, который боролся бы до последнего издыхания, поверил бы мне, хотя я ему об этом сказал, а я вижу его часто. Ведь у нас вся публика считает, что Германия продолжит сражаться для чести как французы в 1871 году.

Я расхохотался:

— Она и не подумает этого делать. Разве мы не знаем, что немец никогда не колебался перед банкротством; он распродавал все полностью и позже начинал все снова, как только мог. И затем, в своем пристрастии к катастрофам они никогда не знали меры. Можно ли как-то постараться внушить эту мысль французам?

— Это невозможно, — сказал Бюшэ, — мы не знаем немцев; рассуждаем о них так, как если бы они были французами и, исходя из этого, пытаемся предсказать их реакцию.

С августа по ноябрь, последние месяцы войны прошли, таким образом, по крайней мере, для меня, в состоянии оцепенения, смягченном сведениями, полными оптимизма по поводу духовного состояния вражеского фронта и тыла. Население ужасно страдало, старики, дети массово умирали, число самоубийств увеличивалось во впечатляющих пропорциях. Все меньше и меньше немцев были склонны подчиняться приказам. По крайней мере, немцы, проживающие в Швейцарии и путешествующие там, распространяли повсюду такие слухи.

Баварский священник, принявший меня за соотечественника, прожужжал мне этим уши от Куара до Сент-Морица, пока я не потерял терпение и не сказал ему: — Можете ли вы мне объяснить, почему бесчеловечнее, несправедливее, почему более противоречит божественным законам сокращать голодом вооруженную нацию, чем осадить и морить голодом мирный город с более чем миллионом жителей?

— Я не понимаю, — удивленно, пробормотал он.

— А вы вспомните об осаде Парижа в 1870–1871 годах и поймете.

— Ой, но это же совсем не одно и то же?

У таких людей всегда один ответ про «это не одно и то же».

Дезертиры, которых я допрашивал в Швейцарии, тоже с какой-то злопамятностью и глухой ненавистью свободно высказывались не столько против нас, так как мы оказались сильнее, но в куда большей степени против всего того, что представляло их собственную страну. Войско больше «этого не хотело», говорили они, а взаимное нерасположение распространялось среди пруссаков, баварцев и саксонцев, обвинявших друг друга в том, что отступают, оставляя территории, которые их товарищам приходится отвоевывать. Перестрелки между прусаками и баварцами сопровождали смены дивизий на фронте. И все их заявления заканчивались этими типично германскими словами «Lieber ein Ende mit Schrecken als ein Schrecken ohne Ende»[38].