Три недели из жизни лепилы - Олег Мальский

— Да ему ничего не будет. Он серебряный.

Портсигар мне подарила Оля на пятый день пребывания в Сочах.

Я привык носить сигареты в пачке и несколько раз забывал красивую безделушку на тумбочке. Видимо, поэтому и убрал в сумку от греха подальше. На крышке было выгравировано: «На память о незабываемом».

Непонятно зачем я щелкнул крышкой. Внутри лежал неиспользованный авиабилет Адлер-Внуково. На обороте — Олиным почерком: «Ты упрямый, но я упрямее».

Я бросился к телефону. Молчит.

— Да что у вас тут происходит?!

Бабушка вышла из кухни.

— Он вторую неделю, как сломался. Говорят, что-то с линией.

Я побежал на станцию.

Через пятнадцать минут главный анестезиолог города Сочи посоветовал мне решать свои проблемы самостоятельно.

Его можно понять. Сегодняшним днем я уволен с кафедры и, следовательно, автоматически вычеркнут из списка «московских профессоров».

Она никуда не улетала. Обзванивать гостиницы и вокзалы бесполезно. Расследование закончилось. Все точки над «ё» были расставлены.

Я вышел из кабины и медленно затворил за собой дверцу.

— От вас можно позвонить в Москву?

— На улице.

Паши дома не было.

В «реанимации» 54-й мне ответил молодой женский голос.

— Он здесь больше не работает.

— А где он работает?

— В раю. Надеюсь.

— Как?

— Недели две как похоронили.

Я медленно опустился на корточки.

Еще одна шутка? Но так не шутят с посторонними людьми. Тем более про своих.

В Лефортовском морге долго не брали трубку. Я слушал протяжные призывные гудки — минуту, две, три… Просто не знал, что делать дальше.

Наконец ответили.

— Здравствуйте. Извините… Можно Станислава?

— Станислава нет.

И он тоже?!

— А где его можно найти?

— Не имею представления. Взял отпуск за свой счет.

До-свидания.

Я нашарил последний гривенник.

Стасик хрипел, кашлял и отплевывался, — Как это произошло?

— А как это у вас, анестезиологов, происходит? Ширнул чего-то в вену.

— На дежурстве?

— Нет, на Шереметьевской. Оставил записку. Со всеми попрощался.

Нет, это не розыгрыш. Я прислонился к ржавому косяку.

— Ты был на похоронах?

— Не был. И на гражданской панихиде не был. В его больнице, наверное, все перекрестились. Знаешь, с ним было трудно последние месяцы.

Я молчал.

— Встретились с ребятами из его секции. Помянули. Третью неделю продолжаю в том же духе.

— Я только вчера прилетел. Я был…

Я был в Москве, когда он набирал в шприц павулон с кетамином.

— Неважно. В записке есть и для тебя кусочек. Зачитать?

— Она у тебя?

— Сейчас найду, погоди…

— Не надо. Я приеду. Ты вечером дома?

— Только схожу за пивом.

Я закурил.

За стеклом, многозначительно поглядывая на часы, переминался с ноги на ногу дядька с портфелем. Я стрельнул у него «двушку», сделал три глубокие затяжки и позвонил в «Союзздравэкспорт».

— Куда вы запропастились? Билеты на завтра.

— Я лечу один.

Последовала возмущенная тирада. Дядька с портфелем застучал монеткой по стеклу.

Я попрощался и повесил трубку. Перед самой дверью натянул на лицо улыбку.

— Дорогие предки! У меня новость. Ни за что не угадаете.

Обеспокоенность в глазах родичей сменилась откровенной паникой.

— Только присядьте, а то вы грохнетесь в обморок. Я все-таки еду в длительную загранкомандировку.

Восторгам не было предела.

Мама разгрузила холодильник. Бабушка запалила все существующие и несуществующие конфорки. Нас с папой послали паковать чемоданы, наказав прикупить зелени по дороге.

Простились на славу.

В шесть, слегка пошатываясь, я встал из-за стола. Еще раз поцеловал маму и бабушку. Примерился к чемоданам.

— Куда ты собрался?

Я наклонился к маминому уху.

— К Ольге. Последняя ночь, сама понимаешь.

Родители переглянулись. Бабушка смахнула слезу.

— Родные мои, я вас прошу! Не рвите душу. И никаких проводов в Шереметьево. Лишние слезы.

— Но вещи, такси… Ведь Шереметьево!

— Ты прав, — я опустил чемоданы, — Можешь заехать завтра утром на Украинский бульвар? С вещами?

— А что на Украинском бульваре?

— Мы там остановились. У друзей. Дом три дробь пять.

Единственный подъезд.

— Квартира?

— Будем ждать внизу.

— Когда?

— Без четверти восемь. Минута в минуту.

— Ты становишься пунктуален. Это хорошо, — папа больно сжал мое плечо и наклонился к самому уху, — Там чтоб комар носу не подточил!

Я чудом прорвался в центр через пикеты и заграждения. Забрал билет и загранпаспорта. Оплатил визу. Контора работала, несмотря на беспорядки.

Мятый листок из ученической тетрадки. Сальные пятна, круги от стаканов. «Мы беглецы, и сзади наша Троя, И зарево наш парус багрянит…»[69]

Вот и весь кусок для меня.

Вокруг царил хаос. Скомканное белье на полу, опрокинутые бутылки из-под водки, портвейна и пива, «бычки» в подернутых плесенью консервных банках.

Стасик лежал на кровати — бледный, осунувшийся, заросший черной щетиной.

— Вставай! — я стащил его с дивана, — Умойся, побрейся. От тебя воняет за километр. Ты что, раньше лечился?

— Бросал.

— Еще раз бросишь. Но завтра.

Я отрегулировал воду и помог Стасику раздеться. Он вяло намылил подмышки.

— А что сегодня?

— Пойдем в мир.

В «Мневниках» мы заняли свободный столик. Свободных столиков было много.

— Зачем ты меня сюда привел?

— Здесь мы с ним познакомились, — Очень романтично.

К нам лениво подплыл официант. Тот самый.

— Рыбное ассорти будете? Или закуску по минимуму?

— Слушай, шеф! Ты Пашу, доктора, помнишь?

— Какого?

— Он часто здесь бывал.

— Да разве вас всех упомнишь. А в чем дело-то?

— Умер недавно. Пришли помянуть.

Холуй пожал плечами.

— Принести водки?

— Потом разберемся, — я вытащил последние две сотни, — Сначала очисти помещение от этих… господ.

У холуя загорелись глазки.

— Ну зачем же так! Я вас проведу…

— Не надо нас никуда водить! Очисти помещение.

— Даже не знаю. Я не один работаю. Тут, — он принялся подсчитывать пустые стулья.

— Удваиваю, — Стасик достал пачку «четвертаков».

Думаю, Паша оценил бы свои запоздалые итоговые поминки.

Мы молча намандячились в пустом неприбранном зале.

В полдвенадцатого я взвалил легкого, как пушинка, Стасика на плечи, доставил в Строгино и перегрузил на кровать. Отфутболил стеклотару в правый дальний угол. Выкинул консервные банки. Вытер пыль. Завел огромный бундесверовский будильник «Верле» на четверть седьмого.

В четверть седьмого Стасик подпрыгнул и метким щелчком по красной кнопке вырубил будильник. Уже лучше.

— Ты что, офигел вставать в такую рань?

— Дела.

— Какие к черту дела?

— Зайти на помойку.

— Зачем?

— За тяжелым тупым предметом. Кстати, у тебя есть резиновые перчатки? Можно хозяйственные. И непрозрачный пластиковый пакет.

— Совсем сбрендил. Перчатки на кухне. Пакеты только рваные.

— Ничего, сойдет.

— Тогда посмотри там же. За дверью.

В лифте я натянул черные резиновые перчатки и вытащил из видавшего виды пакета «Кэмел» обрезок водопроводной трубы. Чаша зла на какое-то мгновение перевесила. Скоро баланс будет восстановлен.

Вот она, заветная дверь. Теперь за угол и на две ступеньки вверх.

В замочной скважине заскрежетали ключи. Скрипнули петли.

Раздались неровные шаркающие шаги — Батыриха страдает коксартрозом. Я покрепче сжал свое оружие и выглянул из своего укрытия.

В три притопа старуха повернулась на девяносто градусов, выудила из бесформенной сумочки ключи и стала рассматривать из через толстые очки. Уронила связку. Смешно отклячила задницу в сторону и, кряхтя, наклонилась. Сумочка соскользнула с плеча и упала на бок. По кафелю рассыпались конвалюты и тубы. Моему взору предстала тонзура внушительных размеров, покрытая пигментными пятнами и чешуйками мертвой кожи в обрамлении редких седых волос.

Нет, ты не дождешься от меня coup de grace[70]. Живи еще тридцать лет. Поменяй развалившиеся тазобедренные суставы на железные, поставь керамические зубы на танталовых скобах. Жри таблетки, облысей и ослепни полностью. Выживай из ума, ходи под себя. Только успей почувствовать на собственной шкуре лояльность твоих учеников, которые забудут твой телефон и даже имя на следующий день после того, как деканат вышвырнет тебя на пенсию.

Я засунул в пакет ненужную теперь трубу, стянул перчатки и, отфутболив косметичку, прошел к лифту. Наши взгляды встретились. Слова были не нужны.