О героях и могилах - Эрнесто Сабато

Мне все не давал покоя архитектор: я смотрел на него и во мне зрело убеждение, что я где-то его видел. Его зовут Капурро. Но настоящая ли это фамилия? Да нет, что это я? Он же из Монтевидео, Байсе и Лили – его друзья. Как же он мог назваться фальшивой фамилией? Ну ладно, это неважно: фамилия, возможно и даже наверняка, подлинная, но его заявление, что он никогда не бывал в Вальпараисо» – это правда или ложь? Что же он в таком случае скрывает? Я судорожно пытался вспомнить, был ли в той группе архитекторов в Вальпараисо кто-нибудь, кто прямо или косвенно упоминал о чем-либо, связанном со слепыми. Неспроста, видимо, этот парень так интересуется именно петухами – ведь бойцовые петухи неизбежно остаются слепыми. Нет, ничего не могу вспомнить. И вдруг мне пришло в голову, что я видел этого парня не в Вальпараисо вовсе, а в Тукумане.

– Не случалось ли вам бывать в Тукумане? – выпалил я внезапно.

– В Тукумане? Нет, не бывал. Несколько раз был в Буэнос-Айресе, это да. Но в Тукумане никогда не был. А почему вы спрашиваете?

– Да просто так. Все кажется, что я вас видел, и вот размышляю, где же это могло быть.

– Послушайте, да, скорее всего, вы когда-то видели его здесь же, в Монтевидео! – сказал Байсе, посмеиваясь над моей настойчивостью.

Я отрицательно покачал головой и опять погрузился в свои раздумья, пока они продолжали обсуждать петуха.

Под каким-то предлогом я их покинул и перешел в другое кафе, но загадка с архитектором все не выходила у меня из головы.

Я попытался вспомнить свои встречи с тукуманцами – как всегда, я пользовался подобными знакомствами, чтобы замаскировать свою настоящую деятельность. Это естественно. Мне ведь ни к чему было посещать наших местных фальшивомонетчиков или показываться на людях в компании налетчиков из нашей провинции. В Тукумане я однажды позвонил по телефону девушке-архитектору, с которой когда-то забавлялся в постели.

Пошел ее навестить. Она сделала успехи, преподавала на факультете и работала с группой молодых архитекторов, строивших в Тукумане нечто, что она потом мне показала: не то фабрику, не то школу, не то санаторий. Точно не помню, да это, как известно, все едино: в подобных зданиях можно с одинаковым успехом сегодня поместить токарный цех, завтра родильный дом. Это то, что они называют «функциональностью».

Как я уже сказал, моя приятельница преуспевала. Теперь она не жила в студенческой комнатушке, как то было в Буэнос-Айресе. Теперь она жила в современной, приличествующей ее положению квартире. Когда мне отворила дверь служанка, я едва не повернул обратно – я не думал, что в квартире живет еще кто-то. Мебель я разглядел, только когда посмотрел вниз: все почти на уровне пола, как для крокодилов. Не выше пятидесяти сантиметров. Однако в гостиной я увидел на огромной стене одну-единственную картину, написанную другом Габриэлы: на ровном, стального цвета фоне проведенная по линейке вертикальная синяя линия и сантиметров в пятидесяти справа от нее маленький круг, наведенный охрой.

Мы уселись на полу – страшно неудобно; Габриэла подползла к столику высотой в двадцать сантиметров, чтобы налить кофе в керамические чашки без ручек. Обжигая пальцы, я думал, что без полудюжины рюмок виски мне в этом холодильнике никак не согреться до такой температуры, чтобы переспать с Габриэлой. И я уже примирился со своей судьбой, когда вдруг явились ее друзья. Приглядевшись, я понял, что один из них был женщиной, но также в джинсах. Остальные двое были архитекторы: один – супруг женщины в штанах, и другой, видимо, друг или любовник Габриэлы. Все были одеты одинаково: джинсы и странные башмаки, похожие на те, что носили некогда наши рекруты, но теперь, вероятно, изготовляемые небольшими партиями специально для архитектурного факультета.

Они долго говорили на своем жаргоне, который временами скрещивался с жаргоном психоаналитиков, – казалось, они в равной мере восхищаются какой-то логарифмической спиралью Макса Билла [140] и садистическими вывертами некоего друга, о котором у них шла речь. Говорили также о проекте Клориндо Тесты строить типовые здания полицейских комиссариатов на территории Мисьонес [141]. Вероятно, с электронными пиканами [142]?

И тогда меня вдруг осенило. Конечно, только из-за своей навязчивой идеи я решил, что видел Капурро прежде, в Вальпараисо или в Тукумане. Просто все эти ребята похожи друг на друга, и очень трудно заметить различия, особенно если видишь их издали или будто в тумане, как бывает со мной в минуты сильного волнения.

Успокоившись насчет Капурро, я провел оставшееся время более приятно: зашел в кино, потом в пригородный бар и наконец заперся в отеле. И на другой день, когда самолет «Эр Франс» поднялся с аэродрома Карраско, я начал дышать спокойно.

Мы приземлились в Орли в гнетуще жаркий день (был август). Я потел, задыхался. Служащий, проверявший мой паспорт, один из тех французов, что жестикулируют столь же бурно, как латиноамериканцы, и их же в этом упрекают, сказал мне со смесью иронии и снисходительности:

– Но вы там, у себя, наверняка привыкли к худшей жаре. Разве нет?

Известно, французы – великие логики, и ход мыслей сего Декарта из таможенной службы был безупречен: Марсель находится южнее Парижа, и там очень жарко; Буэнос-Айрес еще намного южнее, следовательно, там должна быть адская жара. Что доказывает, насколько логика благоприятна Для безумия: правильным логическим рассуждением можно было бы отменить Южный полюс.

Я его успокоил (польстил ему), подтвердив его мудрость. Я сказал, что мы в Буэнос-Айресе постоянно ходим в набедренных повязках, а когда приходится, мол, надевать костюмы, очень страдаем даже от небольшой жары. Тогда этот тип, благодушно поставив печать на моем документе, вручил его мне с улыбкой: «Allez-y! [143]» Надо же цивилизоваться!

В Париже у меня не было никаких определенных планов, но мне казалось разумным принять некие меры: во-первых, связаться с друзьями Ф. на случай, если не хватит денег; во-вторых, запутать следы, навещая своих друзей (?) на Монпарнасе и в Латинском квартале – это сборище каталонцев, итальянцев, польских и румынских евреев, из которых состоит студенчество Парижа.

Я поселился в меблированных комнатах на улице Дю-Соммерар, где жил до войны. Но консьержкой уже была не мадам Пинар. На ее наблюдательном посту сидела другая толстуха, которая из своей каморки следила, как входят и выходят студенты, художники-неудачники и сутенеры, представляющие не только население этого дома, но также неисчерпаемую материю для Сплетен и Экзистенциальной Философии консьержек. Комнатку я снял на четвертом этаже. Потом отправился искать своих знакомых.

Пошел в кафе «Дом». Там никого не застал. Мне сказали, что мои друзья переселились в другие кафе. Удалось узнать, где живет Домингес. Я пошел к нему в мастерскую, находившуюся теперь на улице Гранд-Шомьер.

Но, как вы уже заметили, все, что бы я ни делал, в конце концов приводит меня в Запретную Область; больше того, меня туда как бы неотвратимо ведет безошибочное чутье.

– Смотри, – сказал Домингес, показывая мне холст, – это портрет слепой. – Он засмеялся.

Он любил некоторую извращенность.

Я так и сел.

– Что с тобой? Ты побледнел. – Он принес мне коньяку.

– С животом неладно, – объяснил я.

Я ушел, решив больше в его мастерскую не ходить. Но на другой же день понял, что хуже этого не придумать, как явствует из следующей цепи рассуждений:

1. Домингес будет удивлен моим исчезновением.

2. Он станет думать, чем можно это объяснить. Только одним: полуобморочным моим состоянием, когда он показал мне холст со слепой.

3. Факт этот настолько необычен, что он непременно будет говорить об этом со всеми, включая (и прежде всего) слепую. Ход весьма вероятный. Ужасающе вероятный, ибо из него следует дальнейшее:

4. Вопросы слепой касательно моей персоны.

5. Выяснение имени, фамилии, откуда я и так далее.

6. Немедленное сообщение в Секту.

Остальное очевидно: жизнь моя снова будет в опасности и мне придется бежать из Парижа, быть может, в Африку или в Гренландию.

И я решил, как вы уже догадались, то, что решил бы на моем месте всякий разумный человек: самое лучшее для маскировки продолжать посещать мастерскую Домингеса, как если бы ничего не произошло, и идти на риск знакомства со слепой.

Итак, после долгого и дорогостоящего путешествия я снова встретился со своей Судьбой.

XXVI

Поразительна ясность ума в эти минуты, предшествующие моей гибели.

Записываю наскоро пункты, которые хотел бы проанализировать, если мне дадут время:

слепые прокаженные;

дело в Клиши [144], шпионаж в книжной лавке;

туннель между склепом Сен-Жюльен-Ле-Повр и кладбищем Пер-Лашез, Жан Пьер, осторожней.

XXVII

Мания преследования! Все думаю о реалистах, об этих господах с «должными пропорциями». Когда меня наконец сожгут, лишь тогда они убедятся, как будто, чтобы поверить утверждениям астрофизиков, надо измерить диаметр солнца сантиметром.