Великое кочевье - Афанасий Коптелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но сказка исчезала, уступая место жизни. Седоку припомнилось: старики говорили, что аргамаки не потеют. А с этого коня пот поплыл мыльной пеной. Скоро умается и покорится человеку.
Тохна гикнул и ударил каблуками в ребра. Конь вздыбился, но уже без прежней прыти; устало поскакал вниз по долине. Седок, прильнув к нему, видел: неподалеку рыжая лошадь волочила по снегу сбитого всадника.
Ветер все еще рвал шерсть с воротника и лисьей шапки Тохны, шелковая кисть трепыхалась в воздухе. Почувствовав, что грудь седока приподнялась над гривой, конь со всего маху прыгнул вверх. Парень усмехнулся:
— Не балуй! — и, рванув поводья, повернул в лес, где ноги коня проваливались по колени в мягкий снег. Ястреб дышал тяжело. Карие бока его стали сивыми.
В сумерки он покорно возвращался к коновязи, усталую голову держал низко. Слипшаяся шерсть дымилась.
Спешившись, Тохна погладил жесткой рукой косматую шею коня:
— Учись, милый, учись… Я сам учусь.
Двое взяли коня за повод, а другие двое нахлобучили хомут, кто-то поддернул сани.
— Вот таким манером, ребятушки, запрягайте, — певуче прозвенел Миликей. — Теперь супонь затянем.
Люди падали на сани — больше десяти человек.
Потоптавшись, Ястреб дернул вперед, на повороте навалился на оглоблю.
— Ишь какой хитрый, гром тебя расшиби! — Миликей бежал рядом и помахивал вожжами. — А я нарочно толстые оглобли ввернул… И завертки поставил крепкие, черемуховые.
С саней сыпался хохот.
— Поехали! Вот как мы! — кричали укротители.
Следом мчалась толпа ребятишек.
Ястреб рванулся из последней силы. Дуга треснула, половинки ее отлетели в стороны.
— Ах, ясны горы! — хлопнул руками Миликей. — Тащите самую толстую дугу. Я припас.
Алтайцы собрались вокруг саней. У всех шапки сдвинуты на затылки, от черных волос подымается пар. На шубах — следы необычайной работы: у одного разорван ворот, у другого весь бок в снегу…
Привязав Ястреба к суковатому дереву, Тохна обнял заиндевевшую морду, посмотрел в пугливые глаза, окруженные длинными, мохнатыми от инея ресницами. Конь устало уткнул губы в его плечо. Ноги у коня дрожали и, казалось, готовы были подломиться.
Взглянув на него, Миликей Никандрович отложил принесенную дугу и сказал Тохне:
— Прикрой коня кошмой. Сегодня хватит с него.
На смену Ястребу уже вели к саням рыжего жеребчика.
Глава восьмая
1Глубоки снега на северных склонах гор: мягколапого зверя держат на поверхности, а человека засасывают. Где ползком, на четвереньках, где торопливым ходом, проваливаясь по пояс, а где просто перевертываясь с боку на бок, пробирался бежавший из исправтруддома Анытпас к истокам речек, чтобы перевалить за высокий хребет и выйти к Катуни-реке. Задевал за тонкие пихточки, и снежные комья, рассыпаясь, падали на него. Потрепанное пальтишко промокло и по ночам застывало, превращаясь в броню. От острого мороза онемели руки и на щеках появились черные отметины озноба. С думами о доме Анытпас проламывался сквозь тайгу:
«Дня два проживу с женой — и обратно».
Трудный путь не пугал его. Тело ныло от усталости, но ему казалось, что сердце стало крепче.
Третий день Анытпас шел голодным; к вечеру, услышав выстрелы, отыскал охотничий стан; пил чай в хвойном шалаше, ел жирную медвежатину. Утром охотники снабдили его мясом на дорогу и показали, где можно перейти через хребет.
Но самое трудное оказалось впереди: кончились лесные заросли, и на голом склоне высокой горы Анытпаса встретил дикий, пронизывающий ветер; укрыться было негде, костер развести нельзя. Пришлось всю ночь топтаться на снегу.
А за перевалом опять горы, такие же высокие, голые. На снежной пелене ни звериного, ни птичьего следа. В таких местах не бывают охотники. Как далеко до первого жилья, неизвестно. Удастся ли дойти?
Горам не было конца. Анытпас, опираясь на палку, едва передвигал ноги; на остановках грыз мерзлое мясо, глотал кусочки снега. Мороз крепчал, будто злился на путника, осмелившегося нарушить покой священной горы. Не вернуться ли ему назад? Нет, это уже невозможно — до стана охотников не дойти. А впереди, быть может, и неподалеку, южные склоны, едва запорошенные снегом. Там шаги будут легкими.
Сгущалась темнота пятой ночи, а Анытпас боялся подумать об остановке. При такой усталости даже на ногах не мудрено заснуть.
«А сонному недолго превратиться в ледяной камень», — думал он, и это пугало его.
Он шел наугад, часто спотыкался. На обмороженных щеках его стыли слезы.
«Не сорваться бы… Не попасть бы на оплывину».
Оплывины зимой в горах — самое страшное. Идет человек по крутому склону, и вдруг снег под ним с шумом устремляется вниз, в пропасть; снег окутывает человека, мнет его, играет им, как былинкой, и где-нибудь на дне ущелья хоронит изломанные кости.
Перед рассветом Анытпас увидел белую седловину между двумя острыми сопками.
«Неужели не последнее седло… Тогда я пропаду».
Полз на четвереньках.
Но вот и перевал. Впереди — мягкие волны гор. Далеко внизу — широкая долина. В ней должны быть становья людей.
Анытпас улыбнулся, вскочил на ноги, раскинув руки, словно боясь упасть, и побежал под гору.
«Обогреюсь, отдохну денек — и дальше».
2В Каракольскую долину Анытпас спустился ночью.
До усадьбы Сапога оставалось несколько сот шагов. Анытпас, почувствовав легкость во всем теле, шагал широко и быстро.
«Жена не ждет, а я прямо к ней». — Теплая улыбка растянула губы, сломала коросты на щеках.
В нескольких шагах от своего жилья он вдруг остановился. Улыбка стекла с лица.
От аила остались одни стропила.
«Где же она?.. Что с ней?.. Сапог знает! Может, она живет у него?»
Анытпас бросился к усадьбе, но, не доходя до закрытых ворот, круто повернул назад и направился к аилу пастуха Канзына.
Разбуженный собачьим лаем, старик вышел из жилья.
— Кто ходит? — резко окликнул и, вглядевшись в лицо Анытпаса, заговорил удивленно, растягивая слова. — А-а, Чичанов вернулся! Заходи, обогрейся.
Перешагнув порог, Анытпас спросил «табыш»,[34] и когда старик ответил «табыш-дьок» и, в свою очередь, спросил «табыш», то он тоже сказал, что нет ничего нового. Один считал неприличным сразу сообщать о Яманай, а второй боялся произнести ее имя. Они поели мяса, выпили по нескольку чашек чаю, поговорили о скоте, о городе, о погоде, и после этого Анытпас, соблюдая приличие, как бы невзначай проронил спокойные слова:
— Бабу найти не могу.
— И не найдешь, — соболезнующе молвил старик. — Зря бьешься. Не найдешь ее здесь.
— Как не найду?! Где же она?
Старик помолчал, набил вторую трубку, раскурил, неторопливо затянулся и, сунув чубук в трясущиеся пальцы Анытпаса, спросил:
— Ты думаешь, зря Сапог отдал за нее двадцать лошадей? Пастухам по такой цене баб не покупают.
— Что ты говоришь? На Большого Человека грязь бросаешь!
— Не я один — все так говорят. Это правда.
Старик, не глядя на убитого горем гостя, рассказал обо всем.
— Как он мог? Ведь она ему вроде родной дочери, — прошептал Анытпас посиневшими губами.
— Это нам с тобой, дуракам, говорили, чтобы мы не брыкались. Он бай, ему все можно.
Старик поднял слезящиеся глаза, окруженные красными, воспаленными веками, и заботливо спросил:
— А ты совсем домой пришел?
Анытпас закрыл лицо рукавом.
«Домой… Смеется он, что ли? Дом у меня, как у ветра».
Утром он направился за реку, в урочище «Лесная поляка», где зимовал Тюлюнгур.
«Шатый говорил, что я буду счастлив… Наверно, ошибся кам… А может быть, обманул?»
Шел прямо через густой ельник, заваленный полусгнившим буреломником и заросший буйными кустами смородины и волчьей ягоды. С дуплистого дерева сорвался огромный ржаво-серый филин и, боязливо вращая кошачьей головой с ярко-желтыми кольцами глаз, метался среди деревьев, отыскивая укромное место, где бы можно было затаиться до наступления темноты.
Вспомнился один тихий вечер в лесистом урочище «Козлы идут». Тогда пара старых филинов выгнала на лунную полянку зайца-первогодка. Они прижали его к отвесной скале, из-за которой вырывалась река. Отступать было невозможно. Заяц заверещал, как грудной ребенок, и метнулся в реку на верную смерть, но в это мгновение цепкая лапа подхватила его.
А на следующее лето Анытпас среди дня спугнул другого филина. Это был старый хищник, знавший тысячи уловок на случай неожиданного боя, проворно вертевшийся в воздухе. Вот так же он полетел среди деревьев, прячась от солнечных лучей, но, ослепленный ими, натыкался на разлапистые сучья и острые вершинки молодых пихточек. Справа выехал второй пастух и заставил птицу метнуться в сторону поляны. В это время с вершины старой лиственницы камнем упала на филина седая ворона, долбанула в голову. Она летала вокруг него, громко и ожесточенно каркала. Тогда со всех сторон леса на ее крик устремились такие же озлобленные птицы. Откуда-то из лесных глубин вынырнул ястреб, потом второй, третий. Они окружили филина, преграждая дорогу к лесу. В голубом утреннем воздухе то взлетал высоко-высоко, то падал до самой земли птичий клубок. Голоса бойцов становились грозными. Серый пух медленно опускался, напоминая снегопад. Вскоре филин, последний раз сверкнув на солнце ослепленными глазами, упал на землю, крыльями закрывая грудь. Он лежал на спине, угрожающе щелкал кривым клювом и отмахивался лапами. Когда ноги его судорожно вытянулись и птичий крик стал торжествующим, Анытпас захохотал, подумав, что и вороны, если их много, могут победить хищника.