Великое кочевье - Афанасий Коптелов

— Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?

Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:

— А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре… Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу… Сердцу моему противно.

— Акта нет. Без акта раздел не считается, — заметил Аргачи.

Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот — жесткий волос хрустел на зубах, — спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.

Раздумье оборвал взмахом кулака: «Домой поеду».

Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.

Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.

«Старый дурак, проглядел».

Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.

— Ворон у тебя глаза не выклевал? — крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.

Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.

Уезжая из дому, Сапог оказал Хоже, первой жене, толстой, беззубой старухе в отвисшими мешками жирных щек и сивыми косами, которые сплошь были унизаны золотыми монетами:

— Ты лежи. — При этом он глазами указал на кровать.

Старуха лежала до полудня не вставая. Вторая жена, тридцатилетняя Эрпечи, круглотелая теленгитка с маленьким покатым лбом, крошечными угольками глаз и красными щеками, с завистью посматривала на нее. Когда Хожа на минутку вышла из юрты, Эрпечи кошкой прыгнула на широкую кровать, растянулась на перине, а правую руку запустила под большую растрепанную подушку. Дыхание стало коротким и частым. В глубине заплывших жиром глаз блеснули огоньки. Сквозь тонкий полотняный мешок она полной горстью схватила монеты. Полтинники шевелились в ее руке и тихо звенели.

По быстрым и тяжелым шагам Эрпечи узнала мужа и повернулась на спину, спрятав руки в складки тяжелого малинового чегедека.

Вошел хозяин, взгляд сразу кинул на кровать, потом — на женскую половину.

— Где старая? (Он никогда не называл жен по именам.)

— Сейчас придет.

Эрпечи метнулась к резному шкафу за чашкой.

Сапог остановил ее:

— Чаю не хочу.

Сел к очагу, тихо стуча зубами о нефритовый чубук монгольской трубки.

Когда вернулась старая Хожа, он сурово объявил:

— Отделяю вас всех… В сельсовете уже сказал — четыре хозяйства. Жить будем в разных юртах.

Хожа уронила мешок — пшено рассыпалось по ковру, словно бисер; нижняя челюсть ее задрожала, тусклые глаза утонули в слезах.

— У меня — сын. Ты не должен меня выгонять.

Эрпечи рухнула на ковер, спрятала лицо в широкие рукава шубы.

— Какая я несчастная! Чем не угодила Большому Человеку? Почему он берет третью жену?

Сапог топнул ногой:

— Перестаньте!

Молодую сам поднял с земли и уложил на кровать, сказав:

— Пойми, что я для виду, для начальства ихнего делюсь… Днем четыре семьи, а ночью — одна.

— А где будут мешки? — спросила Эрпечи.

— Об этом не тебе беспокоиться! — прикрикнул Сапог. — Все на вас запишу: с женщин спрос меньше. Себе и Чаптыгану ничего не оставлю.

Распорядился, чтобы позвали Ногона.

Услышав сердитый голос хозяина, старик на четвереньках вполз в юрту.

— Возьми с собой лучших пастухов, и породистых лошадей угоните за хребет. Держи табуны от худых глаз подальше, пока я не позову обратно. Захвати ружья и припасы. Возле аилов не показывайтесь, чтобы никто не знал, где вы…

Две недели в усадьбе Сапога работали агашские плотники: двор разделили высокими заплотами на четыре части, поставили новые ворота, к дому пристроили второе крыльцо. Чаптыган поселился в нижнем этаже. Сам Сапог пил чай и обедал наверху, в большой комнате, а вечером уходил в новую войлочную юрту Эрпечи и оставался там до рассвета.

Мешки с серебром исчезли; никто, кроме Ногона, не знал, куда их закопал хозяин.

Через несколько дней Сапог принес в сельсовет заявление и на глазах у алтайцев, сидевших на скамьях и даже на полу, с поклоном подал Байрыму.

«С первых дней прихода Советской власти, — писал он, — я увидел свет в горах. Сердце мое сказало: „Вот настоящая народная власть, при ней в каждом аиле будет жить счастье“. Я стал помогать Советской власти жизнь направлять. Раньше всех организовал товарищество, чтобы народ знал, как лучше жить. Но мне Советская власть сказала: сердце богатых людей не может быть чистым. Много ночей продумал я и понял, что это золотые слова. Народ увидит счастье тогда, когда все будут бедняками и возьмутся за постройку новой жизни. Я стал бедняком. Согласно раздельного акта, имущество мое: половина дома, конь и корова. Больше ничего не имею.

Прошу вернуть мне, как бедняку, самому неимущему, голос. А также прошу приказать колхозу „Светает“ записать меня в свою семью как активного работника».

Прочитав заявление, Байрым положил его на стол и сверху прихлопнул ладонью.

— Голос не вернем.

— Почему?

— Потому что ты — бай.

— Какой бай! У меня нет ничего… — ухмыльнулся Сапог. — Я здесь первый пролетарий. Грамоту знаю, пользу всем окажу…

Люди захохотали так дружно и громко, что, казалось, вздрогнули стены…

Поздно вечером Байрым с Борлаем сидели в сельсовете и разговаривали.

— Утишка на Карамчи смотрит недобрыми глазами, — жаловался старший брат. — Я из аила, он — в мой аил. Жена говорит, что никак не может прогнать его.

— Об этом уже чужие люди знают. Разговор идет по всему урочищу, — сказал Байрым.

— Вчера я поехал как бы в лес за дровами, — продолжал рассказывать Борлай, — а топор оставил дома. Вернулся за ним. Утишка уже сидит в моем аиле. Я хотел открыть дверь его лбом, но подумал, что после этого про Карамчи будут говорить худое. Сдержался. А он как ни в чем не бывало и говорит: «Пришел спросить тебя, где мне избушку ставить».

— Это он для отвода глаз.

— Ясно… Надоел он мне. Прогнать бы его совсем отсюда, но люди скажут, что это я со злости.

— Меньше слушай таких людей.

Погасив лампу, братья вышли из сельсовета. Ночь была такой темной, что аилы можно было отыскать лишь по запаху дыма.

Борлаю показалось, что кто-то шарахнулся от них в сторону, и он, схватив брата за рукав, придержал его. Прислушался.

— Наверно, спугнули жеребенка.

— Не похоже на жеребенка.

В полной тишине стало слышно, как пощелкивали дрова в костре. Это Карамчи, поджидая мужа, разогревает чай. Борлай привез ей сегодня на топливо сухую пихту.

Привыкнув к темноте, глаза отыскали очертания жилищ. Аилы стояли притихшие, черные. Едва-едва заметны большие валуны, когда-то принесенные с гор тем исчезнувшим большим ледяным потоком, о котором рассказывал Суртаев.

Братья расстались и пошли каждый к своему жилью.

Сарый, остромордый желтый пес, верный спутник на охоте, заслышав шаги хозяина, метнулся навстречу. Хозяин погладил его, поговорил с ним и, подойдя к жилью, распахнул дверь.

Карамчи сидела у огня, против входа; из маленьких полосок меха с ног косули шила для Чечек зимнюю обувь. Увидев мужа, она отложила шитье и приподнялась, чтобы заглянуть в казан, где разогревался чай.

Широкая фигура Борлая заполнила освещенный костром вход. В это время за его спиной где-то совсем близко раздался выстрел из шомпольной охотничьей винтовки.

Карамчи, вскрикнув, схватилась правой рукой за бок и, захлебываясь воздухом, повалилась навзничь.

Борлай подбежал к ней, приподнял голову и, глядя в открытые, но уже потерявшие живой блеск глаза, тряс, как сонную:

— Карамчи!.. Карамчи!.. Ты слышишь меня?.. Слышишь?..

В это время в стороне двора, где находились лошади, защелкали выстрелы. Борлай, опустив на землю голову жены, рванулся к винтовке, висевшей на стене. Сарый с громким лаем бросился в направлении выстрелов, но тотчас же вернулся.

Вбежал Байрым с винтовкой в руках. Увидев Карамчи, неподвижно лежавшую на земле, вскрикнул:

— Что с ней? Что случилось?

Сарый, сидя у порога, вытянув морду к хозяйке, чуть слышно выл.

— Неужели… задела пуля?

Борлай теперь неподвижно сидел у ног жены. Он ничего не слышал.

— Сердце послушайте. Сердце…

Байрым склонился над Карамчи. Левая рука ее свесилась в яму, где спала Чечек. Он поднял эту руку — пальцы уже были холодные.