Амелия - Генри Филдинг

При этих словах Амелия сделалась бледна, как смерть; заметив это, миссис Беннет собралась с силами и, несколько овладев собой, продолжала:

– Мне понятно, сударыня, насколько ужаснули вас мои слова; надеюсь, однако, вы не считаете, что я в самом прямом смысле виновна в таких преступлениях?

– Виновна! – воскликнула Амелия. – Боже сохрани!

– Не сомневаюсь, что вы по доброте своей охотнее оправдаете меня, нежели я сама. Безрассудство, чудовищное, непростительное безрассудство – вот в чем я буду до конца дней корить себя: и когда я размышляю о его роковых последствиях, никогда, никогда не смогу себя простить.

И тут миссис Беннет вновь предалась такому отчаянию, что Амелия, сама крайне растерянная, попыталась по мере сил ее успокоить и утешить: она сказала, что безрассудный поступок еще не преступление и что пагубные последствия легкомыслия делают виновника несчастной жертвой собственной неосмотрительности.

– Признаюсь, сударыня, вы в высшей степени возбудили мое любопытство, и я умоляю вас приступить, наконец, к своему рассказу.

Миссис Беннет только-только собралась было вновь начать свою повесть, как вдруг перебила сама себя:

– Мне никоим образом не хотелось бы утомлять вас описанием всей моей несчастной жизни, и я коснусь только тех ее обстоятельств, которые привели к ужасной развязке, – для вас, я думаю, не лишенной интереса; однако, право же, не знаю, с чего начать.

– Начните с чего угодно! – вскричала Амелия. – Но только прошу вас, дорогая, помните, сколь велико мое нетерпение.

– Я вполне вас понимаю, – ответила миссис Беннет, – и начну поэтому свою историю как раз с той ее части, которая непосредственно предшествует событиям, касающимся вас; иначе что в моей жизни может быть достойно вашего внимания?

– Не говорите так, сударыня! – возразила Амелия. – Уверяю вас, я уже давно подозревала, что в вашей жизни были какие-то из ряда вон выходящие события, и только ждала подходящего случая, чтобы выразить вам мое желание услышать рассказ о них. Поэтому, пожалуйста, не приводите больше никаких оправданий.

– Хорошо, сударыня, – воскликнула миссис Беннет, – но я бы все-таки не желала останавливаться на всяких мелочах, хотя, конечно, в историях, повествующих о несчастьях, особенно если речь идет о любви, многие мелкие происшествия могут показаться сущими пустяками тому, кто не изведал этой страсти; однако они очень много говорят душам, наделенным тонкой чувствительностью.

– Но, помилуйте, сударыня, – вмешалась Амелия, – все это опять-таки только вступление.

– Так и быть, сударыня, – ответила миссис Беннет, – не стану больше испытывать ваше терпение. И, собравшись с духом, миссис Беннет приступила к повествованию, начало которого изложено в следующей главе.

Возможно, читатель упрекнет миссис Беннет за то, что она начала свой рассказ так издалека и чересчур подробно говорила о событиях, не имевших к Амелии никакого касательства; по правде сказать, ей хотелось внушить благоприятное мнение, посвящая гостью в обстоятельства, при которых ее поведение было безупречным, прежде чем обнаружить более рискованные и сомнительные стороны своего характера. В этом-то, я думаю, на самом деле и состоял ее умысел, ибо злоупотреблять в такую минуту временем и терпением Амелии из простой склонности поговорить о себе было бы настолько же непростительным, насколько проявленное Амелией терпеливое участие свидетельствовало о ее безукоризненной деликатности.

Глава 2

Начало истории миссис Беннет

Я была младшей дочерью священника из Эссекса;[202] отец мой обладал такими достоинствами, что, сколько бы я ни расхваливала их в угоду любящему сердцу, действительность, оставила бы все мои ухищрения далеко позади. Он поистине был достоин своего сана, а ведь это наивысшая похвала, которой только может удостоиться человек.

На протяжении первых шестнадцати лет моей жизни я не нахожу ничего заслуживающего вашего внимания. Это был один долгий безоблачный день, и теперь при воспоминании о том времени, словно при виде спокойного моря, ни один предмет не останавливает моего взгляда. Все сливается в видение счастья и покоя.

Поэтому я должна начать свою историю с того дня, когда мне исполнилось шестнадцать лет; ведь именно в тот день я впервые узнала, что такое горе.

Помимо праздников, предписанных нашей религией, отец из года в год праздновал еще пять дней – день бракосочетания и дни рождения каждого из нас; по этому случаю он обычно приглашал кое-кого из соседей и позволял себе, как он говаривал, пускаться во все тяжкие – иными словами, выпивал пинту разбавленного пунша, что, разумеется, могло казаться излишеством для человека, который редко когда позволял себе даже кружку слабого пива.

Так вот, в тот самый злосчастный день моего рождения, когда все мы от души веселились, моя мать после обеда вышла из комнаты. Ввиду ее долгого отсутствия отец послал меня узнать, где она, но хотя я обошла весь дом и, распахнув наружную дверь, звала ее через порог, никто не откликался. Несколько встревожившись (хотя мне, конечно, и в голову не могло прийти, что случилось какое-нибудь несчастье), я поспешила к отцу, однако он, никогда не терявший присутствия духа, спокойно ответил: «Спасибо, дорогая; она вряд ли, я думаю, отлучилась куда-нибудь далеко, так что, конечно же, должна вот-вот вернуться». Прошло еще полчаса, но матери все не было, и тут уж отец и сам не мог не выразить некоторого удивления, сказав, что только очень важная причина могла задержать ее в такое время, когда в доме собрались гости. Недоумение его росло с каждой минутой, и обеспокоенное лицо достаточно красноречиво свидетельствовало о том, что происходило у него в душе. Позвав служанку, отец велел ей поискать хозяйку у прихожан, однако не стал дожидаться ее возвращения и сам, с разрешения гостей, почти тотчас же отправился следом. Теперь уж было не до веселья; наши гости вызвались сопровождать отца, и каждый старался вселить в него надежду на благополучный исход. Поиски не дали ни малейшего результата: мать исчезла бесследно, и никто ее не видел и не слышал. Отец возвратился домой в состоянии, близком к помешательству. Он не воспринимал ни советов друзей, ни их утешений и, в беспредельном отчаянии, рухнул на пол.

Мы с сестрой бросились его утешать, сами едва помня себя от горя, но тут в комнату вбежала наша старая служанка и закричала, что дурное предчувствие подсказывает ей, где следует искать хозяйку. При этих словах отец тотчас вскочил на ноги и вне себя от нетерпения воскликнул: «Где?» Дорогая миссис Бут, где мне взять силы, чтобы описать подробности сцены, от одного мучительного воспоминания о которой у меня стынет в жилах кровь. Меня охватил тогда такой ужас, что впоследствии я была уже не в состоянии отчетливо припомнить все происшедшее. Одним словом, моя мать, по доброте своей старавшаяся не слишком утруждать нашу единственную служанку, очевидно, не пожелала тревожить ее во время обеда и сама пошла с чайником к колодцу. По нашим догадкам, поскольку вода в колодце была на самом дне, мать, дотягиваясь до нее, неосторожно перегнулась через край и потеряла равновесие. Не видя чайника, несчастная старуха-служанка заподозрила неладное, и ее догадка вскоре подтвердилась самым чудовищным образом.

Что мы все пережили в эти дни, легче почувствовать, нежели передать словами.

– Как я вас понимаю! – отозвалась Амелия. – Я так живо все это представила себе, что едва не лишилась чувств; прошу вас, прикажите принести мне хотя бы стакан воды, будьте так добры.

Миссис Беннет незамедлительно призвала служанку со стаканом воды, в которую добавили несколько капель нашатырного спирта. Отпив глоток, Амелия сказала, что чувствует себя намного лучше, и миссис Беннет продолжила свой рассказ:

– Не стану долее описывать эту сцену, которая, как вижу, и без того сильно подействовала на ваше участливое сердце: поверьте, мне ничуть не легче говорить, чем вам – слушать. Добавлю только, что мой отец в этих прискорбных обстоятельствах вел себя, как приличествует философу и христианскому пастырю. На следующий день после погребения матери отец позвал меня с сестрой к себе в комнату. Все, что он сказал нам тогда, и даже его молчание свидетельствовали о нежной родительской заботе; увещевая нас безропотно сносить выпавшее на нашу долю испытание, он сказал: «Поскольку любая невзгода, даже самая страшная, постигает нас не иначе как с Божьего соизволения, чувство долга перед вашим Всемогущим Создателем должно внушить нам полную покорность Его воле. Этому учит нас не только вера, но и здравый смысл: подумайте, дорогие мои дети, насколько тщетны все наши попытки сопротивляться и насколько бесполезны все наши сетования; если бы слезы могли возвратить из могилы моего ангела, я бы весь изошел слезами, но, увы, даже заполнив ими этот проклятый колодец, мы убедимся только в тщетности нашей скорби!» Я уверена, что в точности повторяю вам слова отца, потому что они никогда не изгладятся из моей памяти. Потом отец стал утешать нас, внушая отрадную мысль, что смерть нашей матушки – утрата только для нас; ей же несчастье, которое мы оплакиваем, принесло лишь благо. «Дети мои, – воскликнул он, – ведь та, что была мне женой, а вам матерью, вкушает теперь блаженство на небесах, а потому не себялюбие ли с нашей стороны сокрушаться об ее участи и разве не жестоко по отношению к ней желать ее возвращения на землю!» Так он беседовал с нами едва ли не целый час; должна вам, правда, чистосердечно признаться, что доводы отца не оказали на нас тотчас же того благотворного воздействия, которого следовало ожидать; нельзя сказать, будто мы ушли от него сразу же нравственно преображенными после этих увещеваний, однако с каждым днем память о них все глубже врезалась нам в душу; конечно же, этому немало способствовал его собственный пример, поскольку в данном случае, как и при всех других обстоятельствах, поступки отца никогда не расходились с тем, чему он наставлял. С того дня он ни разу не упоминал имени покойной, и вскоре стал вести себя на людях с обычной своей бодростью, хотя у меня есть все основания думать, что наедине с собой он не раз горько вздыхал при воспоминаниях, которых ни философия, ни христианская вера не в силах вытравить из наших душ.