Топографический кретин - Ян Ледер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наутро, подавив кефирно-аспириновой смесью зажигательные последствия знакомства с новыми коллегами, друзья принялись разгребать чемоданы: жить на селе предстояло целый месяц.
Хома бережно доставал из своего баула рубашку за рубашкой и, сокрушаясь отсутствием плечиков, аккуратно укладывал их в шкаф одну на другую. У Якова процесс занял гораздо меньше времени: он просто вывалил свои шмотки на свободную полку и теперь валялся на выгодно занятой койке у окна.
— Опа, Лёнька, а у нас тут, оказывается, соседки есть! К тому же городские.
— Почему ты так думаешь? — Хома тоже прильнул к стеклу, от которого утиной походкой удалялись две девичьи фигурки.
— Ватсон, ну это же элементарно, — Яков округлил губы, будто выпуская дымовые кольца. — Во-первых, будь это местные, с какого перепугу они выходили бы из общаги в полдевятого утра? Вариант сотрудниц не рассматривается: уборщицу я вчера видел, она на них не похожа, а на вахте торчит алкоголик. Мужчина. Другие гипотезы имеются?
— Ну, не знаю… Может, проститутки? — традиционно застенчивому Лёньке, активному комсомольцу с устоями, давно и однозначно устремившемуся в большую либеральную политику, предположение далось явно нелегко.
— И не надейся. Тут ещё не додумались до возможности продажи любви за деньги. Ввиду отсутствия последних.
Хома сглотнул.
— И одеты модно, — продолжал Яков демонстрацию аналитического мышления. — Я бы сказал, для деревенских вызывающе модно. Видал, на одной даже серебристые дутыши. Ну и самое главное: на портфеле у неё что написано было? Владивостокское медицинское училище. Значит, землячки. Ладно, давай подбирай слюни и хватит уже возиться, жрать охота.
— А может, они тоже завтракать пошли? — высказал робкую надежду Хома, отклеиваясь от стекла и возвращаясь к процессу методичной разгрузки личного имущества.
— Может, может. Давай поскорее, может, и застанем их в столовке.
Лёнька и впрямь ускорился, но через минуту снова дал по тормозам:
— А это что?
— Где? А, это Кинчев. Ты когда к предкам в Уссурийск уезжал, мы с пацанами на концерт «Алисы» в Матросский клуб ходили. Там и прибомбил — с автографом, всего за трёшник. Клёвый, скажи?
Снимок и правда был хорош: Кинчев на нём выглядел, как Азазелло в плаще с кровавым подбоем, даром что чёрно-белый.
— Помнётся тут между носков-то, — ворчливо, что твоя бабушка, заметил Хома. — На стенку бы надо повесить.
— Ладно, давай повешу, а ты кончай уже, а то с голоду подохнем и отчёт о практике не получим. Хрен нам тогда с майонезом, а не второй курс.
Через десять минут тяжелый питерский рокер, удерживаемый на белой известке медленно сохнущими сгустками зубной пасты, озирал комнату демоническими очами. А ближе к вечеру, пообедав и купив на ужин бутылку шампанского в сельмаге, практиканты приглашали к себе Алю и Инну, тех самых девиц, что после подъёма дали им возможность поупражняться в дедукции.
По более детальном рассмотрении подружки показались Якову несколько крысоподобными, но Хома пришёл в восторг — то ли не желал разувериваться в утренних фантазиях, то ли потому что выбора всё равно на было. Так что вечер начался не так уж плохо, не хватало только медленных танцев, и Яков стал прикидывать шансы на успех прогулки по типографской общаге с корыстной целью раздобыть хоть какой-нибудь агрегат, способный издавать звук, кроме пылесоса. Впрочем, пылесоса в общаге, наверное, тоже не было, а звук зато заявился сам. Пришёл не в гости, а по-хозяйски, ухнул в стену дверью, насилу удержавшейся на петлях.
На пороге стояли шестеро. В коридоре ещё несколько, но сосчитать их можно было только по голосам, а на это времени не оставалось.
— Бухáем, значит, — констатировал один из визитёров, ничем не отличающийся от остальных: такой же невысокий и коренастый, такая же стрижка ёжиком, такая же чёрная куртка из кожаных лоскутов, широкие трико с пузырями на коленях и сношенные кеды, такой же сухой, воспалённый взгляд без улыбки. — Городские, что ли? Типа с местной дерёвней перетереть впадлу.
— Ребята, мы… вы… — начал было Хома, но понял, что продолжать не стоит, и осёкся. Яков оглянулся, прикидывая расстояние до окна, — пофиг, что второй этаж.
— Заходь, мужики, — радушно пригласил непримечательный остальных. — Тут у нас шампунь, лярвы, все дела. Дружиться будем.
Он потеснился и впустил, как показалось Якову, штук сто своих близнецов, обвёл комнату медленным взглядом и вдруг замер, вперившись в точку на стене.
— Это чё? Типа Константин Кинчев?
Яков посмотрел туда, куда уткнулись гляделки недоросля.
— Он, Кинчев. Нравится «Алиса»?
Вместо ответа крестьянский сын сделал лицо и принял позу пребывающего в экстазе панк-гитариста или новозеландского регбиста, исполняющего хаку. Одна его рука, согнувшись в локте, задёргалась по воображаемому грифу, другая заелозила в районе гениталий.
У, до чего тут запущено, подумал Яков, подсознательно отмечая в движениях собеседника какое-то несоответствие стандартам. А, ну да, это же стойка Пола Маккартни, дошло через секунду. И тут же всплыли в памяти телевизионные репортажи с боксёрских матчей и предостерегающие слова комментаторов о том, что левши в бою особенно опасны. А новоявленный эйр-гитарист раздвинул хлебоприёмник до отказа — и как завопит:
— Красное на чёрном! День стаёт! Смори, как пялится ночь!
И, в строгом соответствии с канонами античной трагедии, грянул хор:
— Красное на чёрном! Звёзды — прочь!
— Он мой кореш, — присматривая за ударной левой, обронил Яков, когда стихло гудение стен.
— Кто твой кореш? — оскал солиста оптимизма не внушал, но делать было нечего.
— Он, — Яков ткнул пальцем в фотку на стене.
— Кто, типа Константин Кинчев? Не звезди!
— Чего бы я звездел. Во, зацени сам, — Яков отцепил Кинчева, перевернул тыльной стороной вверх и протянул солисту.
— Точно, Витёк, его роспись, — признал кто-то из толпы. — У меня в «Ровеснике» есть.
Интеллигент, подумал Яков.
— Ни хера себе! — у Витька отвалилась челюсть.
— Бери, — сказал Яков. — Подарок.
— Кому, типа мне?
— Тебе, конечно.
— Ни-хе-а-се! — говорить с отвисшей челюстью у Витька получалось не очень.
— Лёня, у тебя есть ручка и бумага? — обернулся Яков к Хоме. — Дай, пожалуйста. На, Витёк, пиши свой адрес, я попрошу Костяна прислать тебе ещё фоток.
— Какого Костяна? — подозрительно ощерился тот.
— Кинчева.
— Типа Кинчева Константина?!
— Ну, можно ещё Юрка Шевчука. И Илюху Бутусова.
— Бутусов — он Вячеслав, — подозрительно ощерился знаток рок-н-ролла.
— Ну да, Вячеслав, — у Якова закололо в районе желудка: надо же так обделаться. Но вида не подал. — Славик. А для своих, для корешей, — Илюха. Они как-то по пьяни с Кормильцевым именами поменялись. Ну и приклеилось. Чисто для своих.
Аудитория застонала.
— И чё, они напишут, типа, спецом для меня?
