Волчья мельница - Мари-Бернадетт Дюпюи

ароматом! Дорогая, мне двадцать пять, у меня хорошая рента и дом в престижном квартале Ангулема. Я сделаю вашу жизнь комфортной, мы будем путешествовать за границей.

Не отказывайте мне, умоляю!

Гийом не размыкал объятий. Смущение, стыдливость — все было забыто. Так река прорывает плотину… Юное тело Бертий против ее воли отвечало на прикосновения того, кто уверял ее в своей любви, ласкал ее, гладил. Она ощутила, как отзываются на ласку ее груди, и неизведанное прежде томление внизу живота. Клер рассказывала, не особенно вдаваясь в детали, о том счастье, которое Жан ей дарит, когда они занимаются любовью. Эти радости, это удовольствие — Бертий жаждала их познать. Трепещущая, неловкая, она вдруг обвила Гийома руками за шею, подставила ему губы.

— Любовь моя! — только и смог прошептать потрясенный мужчина.

Поцелуи его стали жестче, ненасытнее. Тихий стон восторга — и Бертий стала на ощупь расстегивать на себе блузку. Он помогал, путаясь в крючках и атласных рюшах. Наконец, прикрытые белым шелком, показались красивые груди, трепещущие в ритме ее учащенного дыхания. Опустившись на колени, он поцеловал ее в розовый сосок.

— Я люблю вас! Как я вас люблю!

Бертий гладила его по густым волосам, к которым так мечтала прикоснуться.

Лошади уже давно не стоялось на месте — конюшня недалеко… Голодная Рокетта пронзительно заржала.

— Пора возвращаться, — сказала Бертий. — Не дай бог нас кто-то увидит!

Гийом выпрямился, сел с нею рядом. Он тяжело дышал. Девушка застегнула блузку, поправила волосы. Она была вся розовая от волнения.

— Я вас обожаю, мой друг! Скажите мне еще раз, что хотите на мне жениться… Это такое счастье! У нас будет помолвка? Вы подарите мне колечко?

Она щебетала, как птичка, опьяненная весной. Данкур поцеловал ее в щеку, потом в губы. Прошептал, с улыбкой глядя на ее капризно надутые губки:

— Я осыплю вас подарками, дорогая! А кольцо пусть будет сюрпризом. Вы не узнаете ни дня, ни часа, когда я его вам преподнесу!

Он беззастенчиво переиначил стих из Евангелия[30]. Бертий укоризненно покачала головкой, но глаза ее смеялись. Гийом спрыгнул с коляски, поставил кресло на колесах куда следовало, а сам устроился на переднем сиденье.

— Н-но, Рокетта! Н-но, старая кляча!

— Слышала бы Клер, как вы называете ее лошадь! Вы такой забавный, darling[31].

Конечно же, Бертий мечтала о том, что найдется мужчина, добрый и преданный, который ее полюбит. А иногда осмеливалась даже представить себя замужней, в прекрасных платьях, скрывающих ее ноги. Этого воображаемого мужа она называла «darling», поскольку в ее представлении все английское было шикарным и бонтонным.

Одно удивляло ее в этот летний вечер — почему ей так повезло?

* * *

— Папа, ты в порядке?

Клер без стука вошла в родительскую спальню. Едва переступив порог, она поняла, что за звуки ее встревожили. Отец, вид у которого был совсем безумный, крушил все вокруг. Прикроватный столик валялся посреди комнаты, мраморная столешница была разбита на три куска. Колен подскочил к платяному шкафу и стал выбрасывать содержимое. Полетело на пол белье: наволочки, простыни, тонкие ночные рубашки, чулки и шерстяные кальсоны.

— Папочка, перестань!

Девушка произнесла это решительным тоном, но тихо — насколько хватило смелости. Отец внушал ей страх. Бормоча проклятия, он топтал, рвал все, что попадалось под руку. На лице у него была отрешенность, близкая к безумию. Перепуганная Клер заплакала.

Бумажных дел мастер оглянулся, и руки его бессильно повисли вдоль тела.

— Выйди из комнаты! — с трудом проговорил он. — Уходи, мама тебя не хочет… Ты не мальчик, в этом все дело! Уходи, тебе говорят!

— Папочка, милый! — крикнула девушка. — Папа, это же я, Клер!

Клер нашла в себе силы подойти к отцу, но тот посмотрел на нее угрожающе.

— Я же сказал: уходи! — повторил он.

Оба вздрогнули, услышав хриплое рычание: Соважон вошел в комнату. Шерсть у него на загривке встала дыбом, и он скалил белые острые зубы. Застав хозяйку, которая, как он чувствовал, нуждалась в защите, с человеком, которого он отлично знал, пес замер. Инстинкт подталкивал его вступиться за Клер, но и напасть на мэтра Руа он не решался.

— Соважон, нет! — вскричала девушка. — Уйди! Все хорошо!

Колен Руа подобрал с пола трость Ортанс и замахнулся на пса. В глазах у него был страх.

— Волк! Волк в моем доме!

Клер дрожала всем телом, во рту у нее пересохло. Отец лишился разума: сейчас он ударит Соважона, и тот в ответ может его поранить! Она подбежала к собаке, схватила его за ошейник и вытолкала в коридор. Силы у нее от страха утроились. Она быстро закрыла дверь, обернулась… Отец был буквально в шаге от нее. Удар пришелся ей прямо по лбу.

— Папа! — простонала Клер.

От боли у девушки потемнело в глазах, ей пришлось опереться о стену. Из раны потекла кровь. Клер стерла ее носовым платком, мокрым от слез.

— Крошка моя, у тебя кровь? — пробормотал Колен изменившимся голосом. — Я не хочу больше крови в этом доме, ты меня слышишь? Чувствуешь этот запах? Он везде, до сих пор… Кровать, стены, столько крови!

Отец и дочь встали лицом к лицу. Клер взмолилась:

— Бедный мой папочка, приди в себя! Мама умерла, но я с тобой, и у нас есть еще маленький Матье. И мельница! Пастушья мельница, стопки прекрасной бумаги, нашей фирменной, и цеха, и рабочие… Папа, послушай, ты не можешь вот так бросить мельницу на произвол судьбы! Мама хотела, чтобы твой сын вырос здоровым и сильным и управлял мельницей после тебя…

Каждое слово она проговаривала медленно, глядя бумажных дел мастеру в глаза. Он же только мотал головой. И вдруг протянул к Клер руки:

— Клеретт! Девочка моя, что я натворил?!

И он затрясся от рыданий. Клер поспешила прильнуть к отцовской груди. Колен едва стоял на ногах.

— Папа, я так испугалась, что потеряю и тебя тоже! Пожалуйста, идем со мной на кухню! Ты уже три дня не ешь, исхудал и падаешь от усталости. Я тоже проголодалась. Мама, если б знала, расстроилась бы. Ты должен держаться хотя бы ради нее!

Отец тяжело вздохнул, обнял ее еще крепче. Доверительным тоном шепнул Клер на ухо:

— То, что я видел, моя девочка, теперь не дает мне спать. Сводит с ума! То, что доктор сделал с твоей матерью, — это не по-человечески, нет… Сначала я не хотел смотреть. Меня затошнило. Но потом я сказал себе, что это — трусость. Сколько было крови! Он разрезал моей Ортанс живот, как мясники на