Воспоминания о Михаиле Булгакове - Елена Булгакова

Невольно вспоминается сейчас же другой Булгаков.

Вот он, счастливый успехом «Турбиных» в Ленинграде, в номере так любимой им «Астории» или в его родном Киеве. Вспоминаются беседы, которые особенно легко и интересно завязывались между нами приблизительно в те же годы, во время наших прогулок с ним, когда мы отдыхали около Сухуми или в Лебедяни.

Наслаждаться красотой городов на Неве или Днепре, ценить природу на берегах Черного моря или верховьев Дона Булгаков умел. Тогда в нем особенно ощущалось его любовное восприятие жизни, его внимание и интерес к людям, к их внутреннему миру и сути. Процесс внутреннего обогащения писателя Булгакова, казалось, никогда не замирал в нем. Он шел непрерывно, часто, возможно, незаметно даже для него самого.

Большое впечатление оставила прочитанная Булгаковым его предпоследняя пьеса — «Дон Кихот». Читал он ее дома, сначала частями, а потом целиком. Это лучшее, что есть в литературе о замечательном герое Сервантеса.

«Дон Кихот» и «Пушкин» были сыграны уже после его смерти. «Дон Кихот» ранней весной 1941 года с большим успехом прошел в Москве, в Театре имени Вахтангова, и в Ленинграде, в Театре имени А. С. Пушкина. События Великой Отечественной войны прервали представления пьесы в обоих театрах. Пьеса «Последние дни (Пушкин)» была поставлена Художественным театром только весной 1943 года в эвакуации и с успехом шла на его сцене больше пятнадцати лет.

Ф. Михальский

Годы молодые

«Это была весна Художественного театра», писал когда-то Станиславский о своем театре, опьяненный первыми успехами, окрыленный светлыми надеждами на будущее, первой встречей с любимым писателем А. П. Чеховым.

Эти слова, думается, мы смело можем повторить и о сезоне 1925/26 года, когда Художественный театр встретился с начинающим драматургом М. А. Булгаковым. В этом сезоне Художественный театр принял его пьесу, называвшуюся тогда «Белая гвардия», искренне уверовал в талант своего нового автора, окрылился надеждами на будущий успех новой постановки, не зная и не предчувствуя тех бурь, которые падут на голову автора и на театр в связи с рождением этого спектакля.

Вот полутемный зрительный зал Художественного театра. В восьмом ряду у режиссерского столика К. С. Станиславский, режиссер И. Я. Судаков и драматург М. А. Булгаков. Видны только их силуэты. Что-то говорят, записывают. Константин Сергеевич подошел к рампе, и с ним Михаил Афанасьевич, говорят с актерами, повторяют картину.

А в журнале репетиций 26 августа 1926 года запись помощника режиссера: «М. А. Булгаков написал новый текст «Гимназии» по плану, утвержденному Константином Сергеевичем».

А уже в 1930 году К. С. Станиславский, вспоминая эти репетиции, напишет в одном из своих писем: «…Большие надежды возлагаю на Булгакова. Вот из кого может выйти режиссер. Он не только литератор, но и актер. Сужу по тому, как он показывал на репетициях «Турбиных».

Собственно — он поставил их, по крайней мере, дал те блестки, которые сверкали и создавали успех театра…»

Пришел день первого представления. Пришли слава и громадный успех. Турбинцы, как и Москвин после первого спектакля «Царя Федора», проснулись на другой день «известными актерами» — так заговорили о них в Москве. Но вместе с успехом у зрителей пришли и газетные рецензии. Сколько огорчений, волнений и тревог принесли они и автору, и театру. Генеральная репетиция прошла в бурных спорах, протестах части зрительного зала. С верхнего яруса раздавались свистки врагов этой пьесы. Вспоминаю театрального критика В. И. Блюма, ярого противника Художественного театра, кричавшего: «Как же можно допускать, чтобы я, смотря на этого офицера с черными усиками, вдруг находил в себе какие-то отзвуки симпатии к нему…»

Наряду с этим нарком просвещения А. В. Луначарский выступал неоднократно на многочисленных диспутах о спектакле и в 1933 году писал в одной из своих статей: «…Многие упрекали театр за эту пьесу очень тяжело. Партия чутко разобрала положительные стороны спектакля. Их было две: во-первых, это все-таки была капитуляция, по тому времени она не была лишена значительности; во-вторых, это была пьеса, принятая без художественных оговорок театром Станиславского, и пьеса, глубоко современная, трактовавшая революционную действительность…»

И «Дни Турбиных» вошли в репертуар театра. Очереди за билетами с кануна дня представления, бесконечные обращения от организаций и отдельных лиц, аплодисменты и вызовы в зрительном зале — все это создавало радостную и праздничную атмосферу в театре. Михаил Афанасьевич легко вошел в театральную семью, завязались дружеские отношения и с турбинцами, и с другими актерами.

Михаил Афанасьевич иногда заходил и ко мне в контору. Мне это было очень радостно, но, честно говоря, я просто не понимал, что могло привлекать его в конторе, наполненной будничными, далеко не «творческими» событиями и разговорами. Только впоследствии, услыхав чтение отрывка из «Театрального романа» — «Контора», я понял, куда была направлена его острая наблюдательность и зоркий взгляд писателя. «Вдавившись в клеенчатую спинку дивана», Михаил Афанасьевич изучал посетителей моей конторы, рвавшихся в театр. «Здесь, — как замечает М. А. Булгаков, — …проходила вся страна… здесь… были представители всех классов, групп, прослоек, убеждений, пола, возраста…»

Вспоминается первое чтение этого романа дома у Михаила Афанасьевича. Там были В. И. Качалов, Н. Н. Литовцева, О. Л. Книппер-Чехова, М. М. Тарханов и актеры второго поколения. Острые зарисовки автора встречались единодушными взрывами смеха и вызывали горячее одобрение всех присутствовавших в этот вечер.

Думается мне, что и Константин Сергеевич, так легко чувствовавший юмор и так часто безжалостно пользовавшийся им, принял бы этот остросатирический роман. Помню, как он смеялся над самим собой и просил повторять и продолжать воображаемую его беседу с Вл. И. Немировичем-Данченко на жгучие театральные темы, сочиненную В. В. Лужским, с блеском пародировавшим и голосовые интонации, и обороты речи, и жесты обоих основателей Художественного театра.

Теперь, через много лет, вспоминая Михаила Афанасьевича, я почему-то прежде всего слышу его голос — баритон чуть-чуть с носовым оттенком. Порой в нем чувствуется легкая ласковая ирония и к своему собеседнику, и к самому себе, и к событиям театрального дня. И тот же голос — голос колючий, с бескомпромиссными интонациями, когда посягают на его творчество, на его убеждения. Такую же колючесть и бескомпромиссность можно ощутить в письме, написанном в первые месяцы работы над «Турбиными»: