Воспоминания о Михаиле Булгакове - Елена Булгакова

Встречаться и видеть Михаила Афанасьевича стало просто тяжело. Держался он всегда мужественно, корректно и достойно, но глаза выдавали глубокую печаль. Юмор стал горьким и каким-то унылым. Это был один из труднейших, если не самый трудный период жизни Булгакова-писателя. Отношения его с Художественным театром в то время складывались по-разному. Возможно, и даже наверное у Михаила Афанасьевича в сердце были претензии к театру за его осторожность и недостаточно энергичную борьбу за пьесы.

Громадная выдержка, сила воли и уважение к театру и его основателям никогда бы не позволили ему высказать что-нибудь подобное. Его неудовлетворенность скорее угадывалась.

И все-таки ближе, чем Художественный, для него театра не существовало. И творчество Булгакова было как бы создано именно для него, и театр считал, начиная со Станиславского, Булгакова членом своей семьи.

Неудачи не сломили Булгакова и не поколебали его принципов. Заменив тему современную темой исторической, он продолжал работать. С 1929 года стал изучать литературу о Мольере и в 1929–1930 годах написал свою превосходную пьесу о нем, которую назвал «Кабала святош». Она была принята Художественным театром.

В один из январских вечеров 1932 года члены дирекции, режиссер И. Я. Судаков, руководитель постановочной части театра И. Я. Гремиславский и я были приглашены на квартиру Константина Сергеевича. Он объявил нам, что есть распоряжение о быстром возобновлении «Турбиных». Мы были созваны для того, чтобы обдумать, как скорее и лучше восстановить спектакль. Спектакль был назначен на 18 февраля. Через день исполнители собрались на репетицию. Когда стали повторять текст, казалось, что все всё забыли. Но стоило только начать, как все пошло как по маслу. Можно было играть хоть сейчас. Постановочные цехи и мастерские театра восстановили декорации раньше срока. В этом было выражение подъема и радости всего коллектива театра, вызванного возвращением любимой пьесы в репертуар.

Возобновление «Турбиных» несколько улучшило положение Михаила Афанасьевича. Но его как писателя и, конечно, гражданина не могли не тяготить вынужденная творческая оторванность от действительности, неуверенность в будущем.

Как раз в это время он закончил свою инсценировку «Мертвых душ». Мне всегда казалось, что в авторской индивидуальности Михаила Афанасьевича было много черт, сближавших его с Гоголем, которого он ценил, по-моему, необычайно высоко. Инсценировка, а вернее пьеса, была написана с громадным пониманием и уважением к великому автору. Все необходимые добавления, сделанные Булгаковым, были очень органичными, «гоголевскими» и по духу, и по смыслу.

Боясь упреков в слишком «вольном» обращении с Гоголем, Станиславский посоветовал Булгакову отказаться от некоторых очень интересных сценических положений, введенных им в пьесу. Прав был Константин Сергеевич или чересчур осторожен — сейчас уже неважно. Михаил Афанасьевич так уважал Станиславского и верил ему, что согласился на его предложения.

Таким образом, место действия центральной сцены последнего действия, которая, по Булгакову, происходила в служебном кабинете жандармского полковника, было перенесено на квартиру прокурора и частично в номер гостиницы. Были отменены два дополнительных появления Коробочки, тоже введенных Михаилом Афанасьевичем. Приехав в город, чтобы узнать, не продешевила ли она, продавая Чичикову мертвые души, Коробочка впервые появлялась в конце акта в доме губернатора в самый разгар учиненного во время ужина Ноздревым скандала. Коробочка появлялась в дверях, все останавливалось, все смотрели на нее, а она на паузе, под занавес, спрашивала: «Почем ходят мертвые души?» Вторично она появлялась в кабинете жандармского полковника в момент паники среди чиновников, вызванной враньем Ноздрева о тождестве Чичикова с Наполеоном. После сообщения о приезде чиновника из столицы появлялась Коробочка и задавала тот же вопрос о ценах на мертвые души. Прокурор в ужасе смотрел на нее и падал мертвым. Занавес.

Был вымаран и рассказ о капитане Копейкине, который затягивал действие.

Сделанные Булгаковым прибавки к тексту роли зятя Мижуева и заново введенные персонажи — городские обыватели Макдональд Карлович и Сысой Пафнутьевич — органически слились с бессмертным произведением Гоголя.

Михаил Афанасьевич участвовал в постановке «Мертвых душ» и как режиссер-ассистент. Это был его дебют, который показал, что его работа в театре и в этом качестве была плодотворной.

Следующей постановкой Художественного театра, в которой участвовал режиссер-ассистент М. А. Булгаков, был «Пиквикский клуб». В этом спектакле он был, кроме того, занят и как исполнитель роли председателя суда.

Я тоже играл в этом спектакле и встречался с Булгаковым за кулисами уже как с равноправным участником, а не как с автором, зашедшим в антракте. За кулисами он держал себя так, как будто всю жизнь был актером, просто и по-товарищески. Со многими партнерами по сцене в суде у него установились приятельские отношения.

Булгаков любил, когда приходили к нему домой. У него были старые, испытанные друзья, которым он отвечал самой верной и крепкой дружбой.

Случалось заставать Михаила Афанасьевича в халате, когда он вставал после обязательного послеобеденного сна. Извинившись всякий раз за свой вид, он обязательно уходил одеться, хотя бы в этот вечер никто не ожидался.

Беседа обыкновенно завязывалась им легко, непринужденно и никогда не была «назидательной». Часто фантазировал, сочиняя на ходу экспромты, блиставшие меткостью наблюдений, юмором и выдумкой. То фантасмагорический рассказ, в котором участвовали члены дирекции театра, то рассказ о двух «светских» долдонах, приехавших в гости к теще, живущей в буржуазной стране.

Часто у себя дома Михаил Афанасьевич читал свои новые вещи. Так я познакомился с его пьесой о Мольере, которая произвела, помню, очень сильное впечатление. Особенно много работал Булгаков над пьесой о Пушкине. Он глубоко изучил и его творчество, и литературу о нем. В конце концов после ряда проб пришел к заключению, что он, Булгаков, не в состоянии создать образ Пушкина. Это было свидетельством величайшей оценки творчества гениального поэта, знаком глубочайшего к нему уважения и собственной авторской скромности.

Большая внутренняя, мудрая сила автора, непоколебимая вера в свои творческие принципы помогали ему как бы стряхивать с себя тяжести и неудачи.

Невольно вспоминается сейчас же другой Булгаков.

Вот он, счастливый успехом «Турбиных» в Ленинграде, в номере так любимой им «Астории» или в его родном Киеве. Вспоминаются беседы, которые особенно легко и интересно завязывались между нами приблизительно в те же годы, во время наших прогулок с ним, когда мы отдыхали около Сухуми или в Лебедяни.