Слезы пустыни - Башир Халима

— Но если бы вы приехали в мою страну и я сказала вам — идите и найдите какое-то место в Хартуме, вы бы заблудились. Вот и со мной здесь то же самое.

Колючка вздохнул:

— Слушайте, уже поздно. Мы закрываемся. Я за вас больше не отвечаю. Я уже сказал — вам пора идти.

Переводчик успокаивающе накрыл ладонью мою руку:

— Не беспокойся. Подожди меня снаружи. Я тебе помогу.

Когда мы вышли, было уже девять часов. Старик провел меня к другому зданию, в нескольких шагах.

— Эти люди организуют для тебя какое-нибудь пристанище, — сказал он. — Я сам приехал сюда как беженец, так что знаю.

Я улыбнулась ему:

— Спасибо. Вы так добры…

— Вот, — он вручил мне десятифунтовую банкноту. — Возьми это. Тут немного, но больше не могу. По крайней мере, хоть что-то…

Той ночью меня отправили в приют для беженцев в Кройдоне. Кроме меня в комнате были еще две женщины — из Эритреи[15] и из Буркина-Фасо[16]. Эритрейка Сара, будучи на поздних сроках беременности, заняла нижнюю койку, мне же досталась верхняя. В приюте царила ужасающая атмосфера безысходности. Я чувствовала боль, неустроенность и жгучее разочарование, господствующие в этих стенах. В ту ночь я лежала без сна, думая о доме, о любви и тепле моей семьи, и плакала.

Первые впечатления не обманули меня: это место поистине оказалось юдолью отчаяния. Я быстро выучила правила. Каждое утро мы должны были расписываться в журнале регистрации, чтобы засвидетельствовать свое присутствие. Затем вставали в очередь за завтраком, состоявшим из чая и хлеба. Помимо нашей комнатушки и столовой, пропахшей кулинарным жиром, в приюте имелась еще приемная с двумя телевизорами. Особо заняться было нечем, и единственным способом скоротать время был сон.

Если ты один раз пропускал запись в журнале, тебе выносили предупреждение. Если дважды, тебе угрожали, что выставят на улицу. По крайней мере, теоретически. На практике это не работало. В приюте жил один иракский писатель, потерявший всю семью. Тихий безумец, он по-прежнему был одержим работой и каждое утро, встав спозаранку, расписывался в журнале за всех. Мы вовсе не возражали: он мастерски копировал чужие подписи.

Моя соседка по комнате, эритрейка Сара, быстро взяла меня под свою опеку. В ее стране шла война, и женщины были вынуждены сражаться. Сара бежала из страны, оставив четверых детей и мужа. Я не могла поверить, когда она сказала, что живет в приюте почти год. Министерство внутренних дел потеряло ее дело, и ей пришлось заново подавать заявление о предоставлении убежища. За этот долгий срок Сара сделалась экспертом по всем вопросам приютской жизни, и новоприбывшие обращались к ней за советами.

Я не умела пользоваться стиральной машиной; Сара показала мне, как положить в нее одежду, как потом ее высушить. У меня не было аппетита, и я часто пропускала завтраки и обеды. Но Сара пыталась убедить меня есть хотя бы понемногу. Мне не хотелось общаться с другими — многие казались мне такими потерянными. Даже после всего, через что я прошла, я сохранила чувство собственного достоинства, гордость за свою индивидуальность. А некоторые здесь без видимых причин затевали потасовки. У других случались нервные срывы, и они катались по полу в коридоре и кричали.

Этих людей сломили всевозможные ужасы, которые они пережили в своих странах. Одной женщине из Ирака пришлось бросить десятилетнюю дочь. Всякий раз, думая об этом, она впадала в истерику. Ночи напролет она кричала и причитала, и ее вопли эхом разносились по коридорам. Это было невыносимо. Ее крики могли свести с ума кого угодно, если слушать их, лежа без сна. Я знала, что она страдает, я видела это в ее глазах. Но ведь и мы все страдали.

Каждый день персоналу приюта приходилось звонить в полицию, чтобы та усмирила или забрала кого-то. У всех имелись проблемы, и никто не был одинок в своих страданиях. Я знала, что эти люди прошли через ад, но не хотела уподобляться им. Не хотела дойти до такого, стать одной из них. Уцелев в пекле Дарфура, пережив бегство от преследователей, я не хотела, чтобы это место доконало меня.

Но получалось у меня не очень хорошо. Без физической нагрузки, питаясь кое-как, я заболела. И все же болезнь пожирала мой разум и сердце в такой же степени, как и тело. Я погрузилась в депрессию, в глубокую депрессию, я испытывала неслыханное доселе одиночество. Члены моей семьи либо погибли, либо были разбросаны по долам и весям. Моя деревня была уничтожена. Еще немного, и мое племя будет стерто с лица земли. Для чего мне оставалось жить?

Четыре месяца я прожила в приюте, но они показались мне целой жизнью. Я спрашивала себя, зачем я здесь. Для всего этого? Для этого ужасного подвешенного состояния, этого сумасшедшего дома, этой нереальности? Возможно, мне следовало попытать счастья в Судане. Здесь я была жива. Я спасла свою жизнь. Но помимо этого — что у меня оставалось? Я знала, что мне нужно, просто необходимо выбраться отсюда.

Сара известила сотрудников общежития о моем нездоровье, и они отправили меня к местному терапевту. Немолодой англичанин выслушал меня с искренним состраданием. Как медик, я чувствовала, что могу доверять ему, и в силу возраста он стал для меня кем-то вроде отцовской фигуры. Я рассказала ему все. Я рассказала ему о своем разочаровании и депрессии. Я тоже была врачом. Я хотела что-то делать, вносить свой вклад, чувствовать, что у меня есть для чего жить. Я не хотела сидеть сложа руки, без дела в этом приюте отчаяния.

Терапевт очень сочувствовал мне, но ничем помочь не мог. Он прописал мне антидепрессанты и отправил в больницу: после всего пережитого мне нужно было пройти полный медицинский осмотр, правильно питаться и поправляться. Оказалось, что у меня сильная инфекция уха — из-за того, что солдаты в Маджхабаде били меня по голове. Нашлись и другие осложнения.

Пролежав в больнице три недели, я снова окрепла. Но предлога, чтобы держать меня там дольше, не было, и в конце концов мне пришлось вернуться в приют, где я изнывала от тоски. Сара сказала, что если я действительно хочу выбраться отсюда, мне понадобится адвокат. Зачем, спросила я. Разве я что-нибудь натворила? Для чего мне адвокат? Сара объяснила, что адвокат будет защищать мое дело в Министерстве внутренних дел, и все пойдет быстрее.

Она отвела меня в адвокатскую контору, где мне назначили юриста, пожилую англичанку. Я должна была повторить ей всю свою историю, чтобы она могла оформить свидетельские показания и обсудить мой случай с Министерством внутренних дел. Когда мы закончили, она просмотрела свои заметки и, взглянув на меня, улыбнулась:

— Такие убедительные доказательства — редкий случай. Вы из Дарфура и чудом выжили после всего этого. Вам немедленно должно быть предоставлено убежище.

Настроение у меня улучшилось. Может быть, все изменится.

Через две недели Сара родила прекрасную девочку, которую назвала Ташаной, и ей с младенцем выделили собственную комнату. Ее подруга нашла на улице старый телевизор и притащила его в приют. Мы установили его в комнате Сары, и он заработал. Теперь у нас появился маленький оазис спокойствия, где мы собирались без посторонних, смотрели передачи и болтали.

В течение нескольких недель это делало жизнь чуть более сносной. Но так продолжаться не могло.

26

Лондон, любовь, жизнь

Каждое утро обитатели приюта проверяли, не появилась ли на доске объявлений новая информация о предоставлении жилья. Вам могли выделить где-нибудь комнату или квартиру, что позволяло по крайней мере выбраться из приюта отчаяния, и вот две недели спустя в списке кандидатов на переселение оказалось имя Сары. Я очень обрадовалась за нее и малышку, но в то же время мне было грустно, поскольку это означало потерю близкой подруги и наставницы — не говоря уже о комнате, которую мы превратили в свою отдушину.