Слезы пустыни - Башир Халима

Сидя в поезде, я созерцала прелестную сельскую местность Англии. Весенние цветы пробивались сквозь траву, на деревьях наливались почки, но в сердце моем была зима. Прошел почти год с тех пор, как я подала заявление о предоставлении убежища. Для чего был нужен этот год? Для этого? Для того, чтобы мне сказали, что моя история не соответствует действительности, и отправили меня назад в Судан? Моя деревня разрушена, отец убит, а семья разбросана бог знает где. Моих соотечественников травили, как диких зверей, и я сама бежала от тех, кто охотился на меня.

И тем не менее меня должны отправить обратно в Судан?

Интересно, что такого записал обо мне этот человек с колючими волосами в тот день, когда я прибыла в Лондон? Как он должен был преподнести факты, чтобы они послужили основанием для подобного решения?

По прибытии к адвокату мне зачитали отказ. Насколько я могла понять, главный аргумент был таков: возвращение в Хартум опасности для меня не представляет. В Хартуме нет военных действий, так о какой опасности может идти речь?

Как они могли говорить такие вещи? Они вообще читали мое дело? Безумие! Злобное безумие!

Мне назначили нового адвоката, который специализировался на запросах политического убежища. С этим дружелюбным молодым англичанином по имени Альберт Харвуд мы встретились в заваленном бумагами, тесном офисе. Нам пришлось подготовить совершенно новое свидетельское заявление для моей апелляции. Я была вынуждена повторить свою историю, на этот раз добавив новые факты: то, как я разыскала мужа, мою беременность, разговор с «Иджис Траст». Альберт все записал, и по мере того, как продвигалась наша работа, мое доверие к нему росло. Похоже, дело и вправду не оставило его равнодушным. Он сказал мне, что беспокоиться не нужно. Как только мы подадим апелляцию, я окажусь в безопасности — тогда моя депортация в Судан будет незаконной.

Закончив разговор с Альбертом, я пошла к своему врачу. Он осмотрел меня и велел немедленно возвращаться в больницу. Я была так слаба, что сомневалась, что меня выпустят до родов. Ввиду экстренной ситуации врач намеревался устроить меня в Лондоне.

Конечно же, мне сказали, что я должна остаться в больнице. Срок был уже около тридцати семи недель, и вскоре предстояла искусственная стимуляция родов. Я провела там несколько дней, томясь от скуки, тоски и одиночества. Я хотела родить в Саутгемптоне, чтобы Шариф и мои друзья были рядом, и сказала своему консультанту, что хочу домой. Она умоляла меня остаться. Еще одна неделя здорового питания, восстановления сил, и мы проведем стимуляцию, обещала она. Я согласилась.

В день стимуляции Шариф приехал в Лондон. Сразу стало ясно, что роды будут трудными. У меня началось сильное кровотечение, и акушерка-австралийка нажала аварийную кнопку. Прибежала команда врачей. Они проверили меня ультразвуком, и оказалось, что ребенок облеплен плацентой. Мне предстояло кесарево сечение. Шариф надел медицинский халат, чтобы сопровождать меня в операционную. Но совершенно внезапно ребенок пошел, и в палате поднялся неописуемый переполох.

Мой ребенок родился естественным путем, но я об этом уже не знала. Некоторое время спустя я очнулась в странном, темном месте. Меня окружали огни, попискивавшие и вспыхивавшие с каждым ударом моего сердца. И было холодно, так холодно. Мне казалось, что я мертва. Надо мной возникло белое лицо, плавающее среди моря тусклых огней. Это была медсестра.

Я в отделении интенсивной терапии, объяснила она. Тело мое было все в бинтах, в каждой руке — игла от капельницы.

— Как вы себя чувствуете? — спросила медсестра.

Я попыталась улыбнуться:

— Нормально… Где мой ребенок?

Она глазами указала на что-то возле моей кровати. Я искоса взглянула туда. Рядом со мной была прозрачная пластиковая тележка, а в ней — крошечный живой сверток, из которого торчали малюсенькие руки и ноги. Пух черных как смоль кудряшек. Плотно закрытые глаза. Мой ребенок.

— Могу я ее подержать?

Медсестра покачала головой:

— Вы слишком слабы. Может быть, завтра. И кстати, это не «она». Это он. У вас прекрасный мальчик.

Она подтолкнула кроватку ближе. Я с восторгом смотрела на крошечное сморщенное личико. Он чуть-чуть приоткрыл глаза и мигнул в тусклом свете. На мгновение его взгляд встретился с моим, и, клянусь, он улыбнулся. Мой маленький мальчик улыбнулся мне.

— Он в безопасности? — прошептала я. — Его не украдут? Я не могу следить за ним и защищать его…

Медсестра улыбнулась.

— Не волнуйтесь. Вот смотрите, я прикреплю к нему звоночек, так что если кто-нибудь возьмет его, вы узнаете, хорошо?

Медсестра наклонилась над кроваткой и прикрепила что-то к его крошечной лодыжке. Я решила, что сейчас он в безопасности, и начала напевать ему — ласково, тихо, еле слышно нашептывать колыбельную, песенку, которую пели мне отец и мать, когда я была совсем маленькой…

Прошло много дней, прежде чем нам с малышом разрешили вернуться домой. Шариф и его друзья забрали нас и отвезли обратно в Саутгемптон. Пора было совершать церемонию имянаречения. Разумеется, поскольку он был нашим первенцем, его назвали Мохаммедом. У меня не было одежды для мальчика, так что в первый день мы с Шарифом нарядили сына как девочку.

Все наши посетители восклицали: «О, какая хорошенькая малышка!»

Пришлось объяснить им, что «ее» зовут Мохаммед, и все встало на свои места! После имянаречения Шариф и наши соквартиранты переехали к друзьям. Я осталась с ордой загавских женщин. Они готовили для меня, купали и одевали Мохаммеда, а я отдыхала и набиралась сил. Каждый день Шариф навещал меня. Так продолжалось положенные сорок дней, и к исходу этого срока я в значительной степени оправилась.

Некоторое время Шариф, Мо и я жили жизнью счастливой семьи, хотя и сознавали, что над нами нависает тень.

За это время нам предоставили жилье в Лондоне — крошечную квартиру в викторианском здании, поделенном на дюжину одинаковых клетушек. Состояла она из единственной комнаты с раскладной кроватью, встроенной кухни и душевой кабинки. Несмотря на безнадежную тесноту, эта квартирка стала нам домом.

Наконец мое обращение о предоставлении убежища было услышано, и я получила ответ из Министерства внутренних дел. Я не могла набраться смелости вскрыть конверт и отнесла его своему адвокату. Мне в любом случае было нужно, чтобы он прочел письмо, потому что я не понимала сложного юридического жаргона. Я вручила письмо Альберту, и он с улыбкой вскрыл его, не сомневаясь, что ответ будет благоприятным. Но как только он прочел вслух несколько строк, улыбка сбежала с его лица.

Он не мог в это поверить. Он был ошеломлен. Мою апелляцию отклонили. В общем и целом в письме говорилось, что война в Дарфуре не коснулась народа загава, что возвращение в Хартум не представляет для меня опасности. Пока я беседовала с «Иджис Траст», в Судане объявили свободу слова, так что проблем из-за этого у меня не возникнет. Письмо завершалось заявлением, что нам обоим, Шарифу и мне, отказано в убежище в Великобритании. В очередной раз мы оказались в списке подлежащих немедленной депортации в Судан.

Дочитав письмо, Альберт просто остолбенел. На его лице было написано полнейшее недоумение. Я же ощущала огромную пустоту. Какой смысл продолжать, думала я. Зачем все это тянуть?

Но разгневанный Альберт не позволил мне опустить руки. Мы подадим еще одну апелляцию, сказал он. Мы обратимся в Верховный суд. Если понадобится, дойдем до Палаты лордов, но не сдадимся.

Альберт приступил к подготовке второй апелляции, а мы с малышом Мо и Шарифом вернулись в нашу лондонскую квартирку. Я пала духом, мне было очень плохо. И еще я была испугана. Все, чего я хотела, — остаться здесь, в покое и безопасности. Я хотела вернуть чувство собственного достоинства, хотела внести вклад в это общество. Я была квалифицированным врачом и знала, что этой стране нужны врачи. Но вместо этого Министерство внутренних дел заставляло нас жить на подачки, утверждая, что моя история была сплошной ложью.