Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви - Александр Юк

– Женечка… – Маша прильнула к нему, прижалась, словно пыталась запоздало защитить от свежих воспоминаний.

– Бизнес по-русски… Десятку я отдал за входной билет. Разрешение на торговлю стоило бы мне сотню, если бы она у меня была. Художник, который пожалел меня и разрешил встать рядом с собой, поручал следить за его картинами, пока он бегал греться. За три часа ко мне почти никто всерьез даже не подошел. А ведь скульптуры ни у кого, кроме меня, не было. Нет, конечно, любопытствующие глазели. Некоторые даже хвалили. Никто не верил, что я продаю свое. Но никто даже не пытался прицениться. Я видел, как покупали картину у моего соседа. А скульптура никому оказалась не нужна. Единственное, что я продал, – графику «Обнаженную». Я попросил за нее триста долларов. Я видел, какую пачкотню продают за такие деньги. Вот, что я сумел получить, – Женя вытащил из кармана три смятых сторублевки. – Наверное, повесит у себя в туалете… или в гараже, где будет распивать пиво с сотоварищами. Я решил, что с чего-то надо начать. Правильно сделал, а то бы менты забрали б и это. Теперь мы живем: можем прокутить первый и последний гонорар.

Женя натянул на лицо улыбку мертвеца.

– Сволочи! Они отняли даже «Женщину с плачущим ребенком». Как я не хотел ее брать!

Впервые Маше показалось, что слезы предательски сверкнули в Жениных глазах.

– Женечка! Забудь! Забудь все скорее. Это все дурной сон. Ничего не было. Ты никуда не ходил. Мы провели все воскресенье вместе. Мы процеловались, пролюбились все наше воскресенье. Все хорошо, все замечательно. Я с тобой, я рядом. Я твоя. Я никому тебя не отдам.

Маша обсыпала его лицо градом неразборчивых поцелуев, пока его губы не стали реагировать на ее, пока она не почувствовала, что уже не она, сидя на полу, у него на коленях, обнимает безвольное, омертвевшее его тело, а его руки сжимают ее. Она рванула через голову, не расстегивая, блузку и швырнула ее, прикрывая опустевшую, выпотрошенную сумку.

– Ну… Женечка…

И когда наконец он вскочил, подхватывая ее на руки, прильнувшую к нему, обвившую его шею, и, тяжело ступая по скрипуче продавливаемым деревянным ступеням, понес ее осторожно, как величайшее сокровище, к себе наверх, Маша поняла, до какой степени она любит этого единственного в мире человека, ради которого она никогда ни перед чем не остановится.

Брюхатая туча загородила собой полнебосвода. Ей тяжело было удерживать всю пропитавшую ее воду, и она нет-нет да и проливала через край мелкими брызгами разлетающийся над Москвой неопасный весенний дождик. Маша спряталась под деревом, еще по-зимнему голым и не способным защитить от прошивающих ветвистую паутину капель. Зонт она не взяла. Да и какой зонт от легкого моросяка. Удивительно: в девять еще вовсе не темно. В деревянном доме напротив, конечно, тепло, уже давно заманчиво загорелся под потолком дневной свет, и замелькали за окнами редкие тени. Потом хлопнула железная входная дверь, и новая небольшая партия отвалила с вечерних занятий. Маша проводила взглядом очередную тройку мальчишек, которые, спеша, подняв воротники и согнувшись, будто тем самым они станут менее уязвимы для отвесно падающих с поднебесья капель, пробежали, не обращая никакого внимания, мимо нее.

Маша больше не путала улочки и неказистые строения, сгрудившиеся вокруг единственного важного для нее особняка. Особняком она называла приютивший студию дом, конечно, не за изысканность и роскошь, которой не было и в помине, но за ту особую, особенную атмосферу, которую она, весьма далекая от искусства, всякий раз ощущала, оказываясь в этих стенах. Дом действительно стоял особняком, и Маша сама изумлялась, как она могла когда-то спутать его с чем-то иным. За последний месяц она зачастила в эти края. Почти каждый раз, когда в студии Каца не было занятий, она приезжала сюда, где ждал ее… муж.

Муж… Она потихоньку привыкала и не могла привыкнуть к этому определению, которое она должна была соотносить с Женей. С Женечкой. Муж когда-то рисовался в ее представлениях как нечто большое, серьезное, немолодое, ну, скажем, как папа. Муж. А этот мальчишка, которого она любила, никак не вписывался в прежние представления. И все же и это тоже был «муж». Не возлюбленный и не любовник, но муж. Потому что, как и с тем взрослым «мужем», за ним нужно было ухаживать, тайком по ночам стирать и гладить его рубашки, готовить и таскать из дома что-нибудь вкусненькое, бояться за него, переживать, помогать, принося себя в жертву, и быть не в силах помочь. А еще гордиться его успехами, радуясь его пятерке больше, чем своей, его удаче в студии, забывая о своих проблемах, его благодарной улыбке, не думая, чего ей стоило втихаря от домашних полночи печь в невыдрессированной духовке то подгорающие, то липнущие к бумаге такие любимые им маленькие воздушные «безешки». И еще любить его, отдавая все, не считаясь, что возникает взамен.

А взамен, на самом деле, кроме необузданной мальчишечьей страсти, в параллель с ней, шли проблемы, от которых все труднее становилось отмахиваться. Они прекратили Женины постшкольные проводы до дома, но им на смену пришли Машины поездки на Таганку. Жене, конечно, тоже приходилось отнюдь не легко. Маша это прекрасно осознавала и делала все, чтобы не осложнять его и так напряженную выше всякого предела жизнь. Женя не возобновлял больше своих попыток заработать на искусстве. Вместо этого он устроился рабочим в ночную смену на большой продовольственный склад. Теперь он работал ночь через ночь. Тировские фуры, затоваренные под самую крышу куриными окорочка-ми или французскими, пахнущими плесенью сырами, подходили круглыми сутками. И бригаду таких же безденежных студентов погоняли, перебрасывая с одной срочной машины на другую. Наутро он приходил в школу серо-зеленого цвета, но ни разу Маша не слышала от него стона, кроме, может, единственного, что у него теперь недостает времени на скульптуру, и работа поэтому движется слишком медленно.

Маша видела, каких усилий стоило ему продолжать учебу, но Женя упирался и непонятным даже для Маши способом ухищрялся теперь не получать трояков. Даже по химии. Он больше не позволял себе роскошь явиться в школу с невыполненным домашним заданием. Троек Женя боялся, может быть, больше, чем очередной фуры под утро. Тройка перечеркнула бы все его завоеванные такими трудами достижения.

На фоне Жениных подвигов Маша все чаще стала допускать срывы. Она зашивалась. Ее на все уже не хватало. Женя полностью и беспрекословно вышел для нее на первый план. О себе она вспоминала лишь тогда, когда он был прикрыт, когда она сделала для него все и большего не могла. Она еще катилась по инерции, благодаря огромному гандикапу, который имеет в нашей школе будущий медалист. Она еще выезжала на старых знаниях, пользуясь тем, что новых материалов уже никто практически не давал. Но все чаще случалось, что учителя не оценивали ее ответы или ее контрольные потому, что оценки эти перечеркивали бы все усилия всех предыдущих лет. Мама-Оля уже не раз делала ей внушение по поводу невыполненных домашних заданий, проваленных контрольных, но Маша невнимательно выслушивала классную, соглашалась и тут же летела в магазин покупать Жене новую рубашку вместо продранной вчера на разгрузке машины. Женя и сам пытался остепенить Машину активность, обратить ее, наконец, на себя саму, но эффект не многим отличался от Мамы-Олиного.